Отель «Гонолулу»

— Я подумывал насчет шведского стола, — заявил он, слизывая с кончиков пальцев пои, и без всякого перехода спросил: — У тебя от таких книг голова не болит?

— Голова болит, когда я не читаю.

В первые недели работы, видя Милочку, я испытывал неутолимую похоть, но по-прежнему выжидал, когда подвернется случай пригласить ее на свидание. Не хотелось попасть в неловкую ситуацию, чересчур откровенно ухаживая за подчиненной. Чтобы закамуфлировать свои намерения, я принялся расспрашивать Бадди о ее матери.

— Пуамана была у нас «леди Укелеле»[9], — сообщил Бадди. — Начинала «кокосовой принцессой».

— Мне показалось, она не слишком умна.

— Ты говоришь так, словно это очень плохо.

— Она, может быть, даже неграмотна.

— Книги — не главное в жизни. У нее есть мана, — слышишь, «Пуа-мана»? — духовная энергия. — Фыркнув, Бадди добавил: — Чем дольше живешь на островах, тем лучше понимаешь: низкий коэффициент интеллекта у женщины — часть ее обаяния.

— Но у тебя жена умная.

— Стелла не жена мне, а вахина. Трах-партнер. Вообще-то у меня проблемы с женщинами. Стелла меня в гроб вгонит. Потрясная баба.

Я хотел сказать Бадди, как он похож на Облонского, просто чтобы полюбоваться на его реакцию, однако после ланча, переходя из столовой в холл, Бадди подозвал меня:

— Поди сюда, хочу тебе кое-что показать.

Он опустился на колени возле бассейна, и я встал рядом с ним. Бадди сказал:

— Видишь ту темную штуку на дне возле слива?

Я наклонился, посмотрел вниз и ничего не увидел. Наклонился еще ниже, не заботясь о равновесии, и тут Бадди столкнул меня в бассейн.

— Купился! — возвестил он, когда я вынырнул, облепленный тяжелой намокшей одеждой.

— Забавник! — пробурчал Лестер Чен мне вслед: я прошел мимо стойки портье, оставляя на полу небольшие лужицы.

После этого Бадди всякий раз при виде меня вспоминал свою проделку, в глазах его мерцал блаженный огонек воспоминания, причем я «не мог не заметить некоторой особенности выражения, как бы сдержанного сияния, на лице и во всей фигуре», как у Облонского в «Анне Карениной», когда тот сидит за столом с Левиным, лакомится устрицами и рассуждает о любви и браке вообще, отвлекаясь от собственных проблем с женщинами (он завел интрижку с француженкой-гувернанткой).

Кеола сказал мне:

— Иисус — Господь. Если б не Иисус, я быть в большая пиликия.

Я перечитал исповедание веры Левина:

«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если бы не имел этих верований, не знал, что надо жить для Бога, а не для своих нужд? Я бы грабил, лгал, убивал».

Кеола, как и Левин, обрел Иисуса. Его убежденность покоряла. Как-то раз, проверяя, хорошо ли наш мастер починил питьевой фонтанчик возле туалета, я неожиданно для самого себя пустился в расспросы о его вере и удивился страстности, с какой Кеола мне отвечал.

— Иисус — то же самое еда. Если ты не есть, ты идти умереть, — заявил Кеола, в последний раз поворачивая хромированный бутончик на фонтане. — Мужчины и женщины жениться. Мы здесь не хотеть геи жениться. Я не против геи. Я их прощать, если они каяться. Люди такие глупые. Понимаешь, один ребенок, нет выбор. И люди — это люди, а не обезьяны. Я не говорить эти школы, что им учить, но это вонючее вранье, что мы от одна обезьяна, это только прогнать Бога. Пробуй пить, босс.

Я наклонился над струйкой, она брызнула мне в лицо, попала в нос.

— Это очень хорошо для тебя, — сказал Кеола.

Спасен ли я? Вот что хотел знать Кеола. Я ответил, что был крещен — разве этого не достаточно?

Он засмеялся безрадостным, полным снисходительного сожаления смехом утвердившегося в вере христианина.

— Ты нет спастись. Ты один грешник. Читать целый день книга, такая плохая книга!

— Как ни странно, человек, который ее написал, рассуждал примерно также, как ты.

— Этот хаоле?

— Да, наверное, Толстого можно назвать хаоле. Но он обрел Иисуса, как и ты.

— Ты больше лучше родиться снова. Креститься так, — он снова плеснул водой мне в лицо. — Макнуться.

Тут он заметил Кавику — тот проходил мимо, неся в каждой руке по пятигаллоновой корзине липкого риса. Подмигнув приятелю, Кеола принялся напрягать и перекатывать мышцы на манер культуриста, восклицая: «Эй, Рэмбо!»

Из Харэра Рембо писал домой: «Я устал, мне все наскучило… Какую ужасную жизнь я веду здесь, без семьи, без друзей, без интеллектуального общения, затерянный среди этих людей, из которых ни один не желает совершенствоваться и каждый в свою очередь пытается использовать меня… Я вынужден щебетать на их наречии, есть их грязную еду, терпеть их коварство и дурь! Но это еще не самое худшее: хуже всего мой страх самому отупеть, поскольку я отрезан, изолирован от всякого интеллектуального общения».

Но мне понравилось, как Кеола называет крещение — «макнуться».

Бармен Трей говорил:

— Ты думаешь, самоанцы крутые? Только когда в стаю собьются. Один на один они трусы. Большие, но слабые. Так и знай.

Он с верхом налил мне стакан содовой из автомата. По подбородку потекло.

Повар Пи-Ви говорил об аборигенах:

— Пополо тонут в бассейне. Спроси спасателей. Такие они, пополо, — не умеют плавать.

— Братья не занимаются серфингом, — подтверждал Трей.