Отель «Нью-Гэмпшир»

— Это человек в белом смокинге, это отец, он — Гэтсби. «Пусть оно ускользнуло сегодня, не беда», — процитировала Лилли. — Разве вы не видите? — взвизгнула она. — Оно будет всегда, и оно будет ускользать каждый раз. Оно никогда не дастся нам в руки, — сказала Лилли. — И отец никогда не остановится, — сказала она. — Он так и будет идти за ним, а оно всегда будет ускользать от него. Черт бы все это побрал! — крикнула она и топнула своей маленькой ножкой. — Черт побери! Черт побери! — взвыла Лилли и продолжала неудержимо завывать наподобие Визгуньи Анни — которая могла подделать только оргазм, а Лилли, как мы внезапно поняли, могла подделать саму смерть. Ее горе было настолько ощутимо, что даже Сюзи, подумал я, не сдержится, снимет свою медвежью голову и выкажет какое-то человеческое участие; но Сюзи пересекла комнату Фрэнка на чисто медвежий лад и косолапо вывалилась в коридор, предоставив нам разбираться со страданием Лилли самостоятельно.

Лиллин Weltschmerz, как называл это Фрэнк.

— У остальных у нас — страдание, — говорил Фрэнк. — У остальных у нас горе, мы, остальные, просто страдаем. Но Лилли, — говорил Фрэнк, — у Лилли настоящее Weltschmerz. Это нельзя перевести, как «мировая скорбь», — наставлял нас Фрэнк, — это слишком мягко для того, что мы видим у Лилли. Лиллин Weltschmerz — это скорее «мировая боль», — говорил Фрэнк. — В буквальном переводе Welt означает «мир», а боль — это то, что на самом деле означает Schmerz: боль, настоящая мука. В случае Лилли мы имеем дело с «мировой болью», — гордо заключал Фрэнк.

— Прямо грустец какой-то, да, Фрэнк? — спросила Фрэнни.

— Что-то вроде, — холодно согласился Фрэнк.

Фрэнк не дружил с Грустецом — больше не дружил. Собственно, смерть матери и Эгга с Грустецом на коленях и то, как всплыл Грустец из морской пучины, чтобы обозначить их могилу, убедили Фрэнка отказаться от поисков правильной позы для мертвецов; Фрэнк забросил таксидермию в любых ее формах. Он отверг все, что обещало воскресение из мертвых.

— Включая религию, — говорил Фрэнк.

Согласно Фрэнку, религия — это просто очередная разновидность таксидермии. В результате шутки, которую с ним сыграл Грустец, Фрэнк твердо отказался от любой разновидности веры. Он превратился в еще большего фаталиста, чем Айова Боб, он стал еще более неверующим, чем я или Фрэнни, почти воинствующим атеистом. Фрэнк верил только в судьбу, в произвольное счастье, в произвольный рок, в случайный фарс или случайную печаль. Он превратился в проповедника, выступающего против всего, что пытаются продать: от политики до морали. Фрэнк был в вечной оппозиции всему на свете. В его понимании это и означает «оппозиционные силы».

— Но чему на самом деле противостоят эти «оппозиционные силы»? — спросит его однажды Фрэнни.

— Просто возражай любому пророчеству, — посоветовал Фрэнк. — Если кто-нибудь за что-нибудь — будь против. Если кто-нибудь против чего-нибудь — будь за. Если ты села на самолет и он не разбился, значит, ты села на нужный самолет, — сказал Фрэнк. — И это все, что имеет значение.

Другими словами, Фрэнк «отдалился». После того как ушли мать и Эгг, Фрэнк ушел еще дальше, ушел куда-то и навсегда; он ушел в религию, еще более лишенную серьезности, чем любая известная религия; он присоединился к своего рода секте, отрицающей все на свете.

— А может быть, Фрэнк ее и основал, — скажет однажды Лилли, имея в виду нигилизм, имея в виду анархию, имея в виду тривиальную глупость и счастье перед лицом рока, имея в виду депрессию, которая приходит регулярно, как ночь, даже в самые счастливые и беспечные дни. Фрэнк верил в «бабах!». Он верил в сюрпризы. Он вечно то атаковал, то отступал и вечно щурился на поток света, вдруг озаривший заваленную трупами пустошь, которая только что была скрыта тьмой.

— Он просто свихнулся, — скажет Лилли. А Лилли знает, что это такое.

Лилли свихнулась тоже. Она, похоже, восприняла смерть матери и Эгга как личное наказание за какой-то свой скрытый порок, а потому пришла к выводу, что ей надо измениться. Помимо прочего, она решила вырасти.

— Хотя бы немножко, — сказала она с угрюмой решимостью.

Фрэнни и меня это очень обеспокоило. Само понятие роста казалось нам несовместимым с Лилли, и та энергия, с которой Лилли, как нам почудилось, ухватилась за идею вырасти, нас пугала.

— Я тоже хотел бы измениться, — сказал я Фрэнни. — Но Лилли… не знаю. Лилли — это просто Лилли.

— Кто ж этого не знает, — заметила Фрэнни.

— Сама Лилли, — возразил я.

— Именно, — согласилась Фрэнни. — И как же ты думаешь измениться? Ты знаешь что-то лучше, чем просто вырасти?

— Нет, лучше не знаю, — согласился я.