Отель «Нью-Гэмпшир»

Семь лет мы все не более чем дрейфовали по течению, но и не тонули. Мы выучили немецкий, но между собой разговаривали только по-английски. Мы изучали литературу, драматургию, экономику, историю религии, но от одного вида бейсбольной биты Фрейда в наших сердцах закипали воспоминания о родине бейсбола, и, хотя никто из нас не был поклонником этой игры, от вида «луисвильского слаггера» просто слезы на глаза наворачивались. От проституток мы узнали, что самое злачное угодье для охоты на ночных бабочек за пределами центральных районов находится на Мариахильферштрассе. И каждая проститутка говорила нам, что бросит это занятие, если ей придется опуститься до того, чтобы работать в округах за Вестбанхофом, близ кафе «Эдем», где перепихон встояка в парке Гауденцдорфер-Гюртель стоил всего сто шиллингов. От радикалов мы узнали, что проституция даже не является легальным бизнесом, как мы полагали; что есть зарегистрированные проститутки, которые играют по правилам, проходят медицинский осмотр и работают в определенных кварталах, а есть «пиратки», которые и не думают регистрироваться или которые сдали Büchl (лицензию), но продолжают работать; что в начале 1960-х в городе было около тысячи зарегистрированных проституток; что падение нравов усугубляется в нужной для революции степени.

Что именно в действительности должна была принести революция, мы так никогда и не узнали. Не знаю уж, знали ли об этом сами радикалы.

— Получил свой Büchl? — спрашивали мы, дети, друг у друга, отправляясь в школу, а позже в университет.

Это было нашим припевом к песне Мышиного Короля — это и «проходи мимо открытых окон».

Потеряв нашу мать, отец, похоже, утратил и свою личность. Все семь венских лет он казался нам, детям, скорее каким-то духом, чем личностью. Он был любящим отцом; он мог даже быть сентиментальным, но нам казалось, будто мы его утратили, так же как мать и Эгга, будто ему требуется пережить еще какие-то страдания, прежде чем он снова станет личностью — в том смысле, в котором личностью был Эгг, в том смысле, в котором ею был Айова Боб. Иногда я думал, что отец еще менее личность, чем Фрейд. Семь лет нам не хватало нашего отца, как будто он тоже был на том самолете. Мы ждали, когда герой в нем обретет форму, и заранее в этой форме сомневались: в фантазиях отца трудно было не усомниться, коли образцом для него служил Фрейд.

Семь лет спустя мне исполнилось двадцать два. Лилли, изо всех сил стараясь вырасти, доросла до восемнадцати лет. Фрэнни исполнилось двадцать три, но Чиппер Доув оставался у нее «первым», а медведица Сюзи — одной-единственной. Фрэнк в двадцать четыре отрастил бороду. Это смущало не меньше, чем желание Лилли стать писательницей.

Моби Дик утопит «Пекод», и только Измаил выживет, снова и снова рассказывая свою историю Фельгебурт, а та пересказывала ее нам. Учась в университете, я, бывало, приставал к Фельгебурт с одной и той же просьбой: мне очень хотелось услышать, как она читает вслух «Моби Дика».

— Я никогда не смогу прочесть эту книгу сам, — просил я ее. — Я должен услышать ее от тебя.

Но благодаря этому я, по крайней мере, мог попасть в тесную, захламленную комнату Фельгебурт за Ратхаузом, около университета. Она читала мне вечера напролет, а я пытался вытянуть из нее, почему некоторые радикалы остаются в отеле «Нью-Гэмпшир» на ночь.

— Ты знаешь, — скажет она, — единственное, что качественно отличает американских писателей от всех остальных, — это упорная нелогичная надежда на лучшее. Технически это довольно изощренная литература и в то же время идеологически наивная, — скажет мне Фельгебурт во время одной из наших прогулок до ее квартирки.

Фрэнк со временем поймет мои намеки и перестанет нас сопровождать, хотя для этого ему потребуется около пяти лет. В тот вечер, когда Фельгебурт сказала мне, что американская литература «довольно изощренная, но в то же время идеологически наивная», я не пытался ее поцеловать. После слов «идеологически наивная», счел я, поцелуй неуместен.

В тот вечер, когда я впервые поцеловал Фельгебурт, мы были в ее комнате. Она только что прочитала ту часть, где Ахав отказался помочь капитану «Рахили» в поисках пропавшего сына. Фельгебурт обходилась без мебели; в ее комнате было слишком много книг, и матрас на полу — единственное ложе, и единственная лампа для чтения, тоже на полу. Это было безрадостное место, сухое и тесное, как словарь, и безжизненное, как логика Эрнста. Я склонился над неудобной кроватью и поцеловал Фельгебурт в губы.

— Не надо, — сказала она, но я продолжал целовать ее, пока она не ответила на мой поцелуй. — Ты должен уехать, — сказала она, ложась на спину и притягивая меня к себе.

— Сейчас? — спросил я.

— Нет, сейчас нет необходимости уезжать, — сказала она.

Усевшись, она начала раздеваться — так же, как обычно отмечала места в «Моби Дике»: совершенно безучастно.

— Я должен уехать после? — спросил я, раздеваясь.