Отец

Солдаты уже разгрузили застывший по самые оси в снегу разболтанный «УралЗис» и от края погоста таскали к орудиям ящики со снарядами. Матушкин помогал им. А теперь, распрямившись в пустом кузове, видел, как, сгибаясь под ношей, продирался через сугробы между могилами правильный Тимофей Чеверда — один из самых старших на батарее солдат, колхозник из Винницкой области, хозяйственный, не очень выносливый и расторопный, уж больно полный и рыхлый мужик. Из-за гибели двух номерных на нем и на втором правильном, Степане Орешном, лежали теперь и снаряды: в бою подносить их к новому замковому — Пацану, а сейчас, перед боем, заложить их на огневой, а также в запасной погребок.

Шинель на Чеверде, как всегда, пузырилась, никакой военной выправки, из раскрытого рта без передних зубов — еще дома их будто бы вышибло дышлом — валил клубами пар. Орешный, тоже грузный, но сбитый и сильный, сортируя, растаскивал ящики со снарядами по погребкам — осколочные, фугасные, бронебойные. Барабанер, Огурцов, ефрейтор Изюмов долбили ломами и кирками очищенный от снега, скованный стужей грунт. Изюмов долбил исступленно, не командуя, не подгоняя никого из своих солдат, не глядя в сторону взводного.

«Ага, — заметил Матушкин, — заглаживаешь вину? Заглаживай, заглаживай».

Звенели металлом о камень и лед солдаты и на огневой Нургалиева.

Матушкин с присущей ему зоркостью, изобретательностью и хваткой, почти вожделенно сузив глаза, еще и еще раз оценивал расставленные здесь его взводом «капканы», «кулемы», «силки» и предвкушал, как притаившейся рысью выждет здесь, подпустит поближе и вцепится в горло врагу.

— Товарищ лейтенант! Ходьте сюды! — услышал он сквозь свое напряжение. Повернулся на зов. То кричал Чеверда. Он, видно, не выдержал тяжести, сбросил с плеч ящик со снарядами в сугроб. Крикнул снова: — Товарищ лейтенант, ходьте сюды! Швыдче! Хриц! Як живий!

«Чего еще там? — недовольно нахмурился Матушкин. — Погоди, погоди… Чего он орет-то? Будто бы фриц?» Пристальней вгляделся туда, откуда кричал Чеверда.

Высвобождая что-то, правильный сапогами и руками раскидывал снег.

Спрыгнув с машины, проваливаясь по пояс в сугробах, Евтихий Маркович стал продираться к нему.

На призыв Чеверды потянулись от пушек и солдаты с личным оружием, с касками. Здесь, на передовой, Матушкин и шага не давал никому ступить без них. Надоело всем долбить землю, а так хоть повод появился распрямить спины. Один ефрейтор Изюмов не бросил кирки.

«Натворил. Давай, давай теперь искупай», — взглянув в его сторону, опять упрямо подумал Матушкин. Через завалы снега пробился к уже столпившимся вокруг Чеверды обоим расчетам. Они расступились, и то, что Матушкин увидел, сперва удивило его: из сугроба, уже развороченного и притоптанного, жирно ломя чернотою глаза, выпирала огромная, словно печной чугун, и такая же черная и округлая голова. И, как ни был таежник далек от всякого искусства, все ж уловил, что голова эта, да и туловище, на котором она держалась, в общем, весь этот памятник был высечен из какой-то ценной породы и, похоже, довольно искусно. И тем не менее показалось приморцу, да и каждому, потрясенному столь неожиданным сюрпризом, что то вечное и прекрасное, что может вложить во все что угодно — в камень, в глину, в металл — человек, воплотилось на этот раз в ставшем символом зла лице немца: надменное, челюсть массивная, такой же нос над щелью сжатого рта; вместо зрачков тускло светился в лунках лед; под шеей, похожей на шею быка, бил серебряным блеском вделанный в камень настоящий орденский крест.

— Да-а! — приморец даже рот приоткрыл: ненавистная и все-таки чем-то приманчивая голова. Вгляделся в орден, в фуражку, в петлицы. — Никак генерал? Поди ж ты, — обратился он в удивлении к солдатам, — зима, бездорожье. Лишний ящик снарядов, горючего, теплой одежды, хлеба не взяли. А этого взяли. Понят дело? Вот так!

Орешный смотрел на камень сурово. Рябое лицо его, широкое, крепкое, еще не остыло от работы, горело.

— Пудов десять, — прикинул он памятник на глазок. — С подставкой если. А то и все пятнадцать. Ишь, суки, еще с жиру бесятся, — поразила его та же, что и взводного, мысль. — Да-а, мало мы их… Мало. Больше, крепче надо их, сволочей! Чтоб каждый юшкой умылся. В хавальник, в хавальник их!

— А можа, сам Гитлер велел? — Лосев смотрел на бюст завороженно, восхищенно. Скинул варежку. Рукой, исколотой, в шрамах, бережно погладил его. — Маста-а-ак точил: Ай и маста-а-ак! Робя, ить и впрямь, можа, фюрер велел? Генерал!

— А жинка? Чоловику? Могла и вона, — предположил Чеверда.

— Могла, — протянул Орешный раздумчиво. — Где надо тряхнула мошной.

— Ха-ха-ха! — развеселился Голоколосский. — Мошной. Да у нее… Молодая, наверное. Начальнички любят таких — свеженьких, пухленьких. Ей, наверное, есть чем махнуть и без мошны. Э-эх, как подмахнет! У-ух!

— Уй би тибэ! — ожог наводчика узенькими глазками Казбек Нургалиев.

— А тебе? — огрызнулся Голоколосский. — Сам бы, а? Наверное, еще бы позлее меня.

— С кэм гаврыш? — скрипнул зубами узбек.- 3 камдыр гаврыш. Камдыр!