Отец

Ваня, почти повиснув на нем, беспомощно и откровенно всхлипывал и размазывал по лицу слезы задубелым шинельным рукавом.

— Ну все, будя! — наконец потребовал Степан Митрофанович. — Нельзя так. Право слово, нельзя. Изведете себя. Да и нас… Все! Хватит! — и как следует тряхнул командира.

— Расстреляют меня. Все равно расстреляют, — выдавил Ваня. — Или в штрафбат.

— Еще чего. Расстреляют! Штрафбат! — возмутился Орешный. — Тогда зараз и нас. Мы тута все…

— Нет, не все. Командир… Кто командир? — распустил Ваня дрожащие губы. — Я… Я командир. Я нарушил. Не выполнил строгий приказ.

Орешный обтер стылой, посиневшей ладонью свое рябое лицо, уставился сочувственно на отделенного. Увидев, как тот взялся не то поправить, не то скинуть с плеча "пэпэша". Насторожился. Не думая ничего такого, просто из какого-то тайного, неосознанного опасения схватился за кожух ствола.

— Давайте… Давайте сюда, — мягко потребовал он.

— Вы что? — опешил Изюмов. — Орешный… Верните… Вы что?

— Вернем, вернем. А как же, — закидывая автомат подальше за свою широкую спину, успокоил отделенного правильный. — Вернем. Вот так, — ухватился он за ремень. — Не серчай, командир.

«Какой я теперь командир? Только назначили — и вот…» оглянулся незряче Изюмов, все еще всхлипывая. Невидящим взглядом снова уткнулся в тела. Левый глаз и щека его снова безобразно задергались. Расчет, замерев, молча ждал.

Наконец отделенный повернулся — как-то неживо, все так же тупо уставясь себе под ноги, в одну точку.

С минуту еще постоял так. Шагнул механически, отрешенно. Еще шаг. Еще… И вдруг как бы рванулся. Сорвался. И побежал. От орудия, от расчета. Под гору, прочь побежал.

— Сто-ой! — заорал пораженный Орешный. — Вы куда?

Ступив на след от машинных колес, Ваня припустил пуще.

— Стой, тебе говорят! Отбой, ребята! — обернулся к расчету рябой. — Живо отбой! Вниз, ребята, орудие! Вниз! Под бугор! А я щас, — сплюнул с досадой и кинулся за Изюмовым. — Сто-о-ой! — орал он. — Стой, командир!

Потерявший голову ефрейтор бежал проворней, чем зрелый коренастый боец.

— Пушку! Огневую бросать! Да за это… Да за это тебе на самом деле расстрел! — пытался достать, пронять его словом правильный. — Стой! Стой, тебе говорят! Да ты что?.. Дурак, что ли, ты? Очумел?

Взводный — ему доложили уже — прибежал, когда пушка и убитые были внизу, под бугром.

— Как же так? Мать твою!.. — накинулся он на сидевшего на станине отупелого ефрейтора.

— Дра-а-апали… Дду-у-умал… — залепетал Ваня.

— Думал!.. Чем? — простонал, сжав кулаки, лейтенант.

Ваня и пулю б сейчас принял… как избавление бы принял, как законную справедливую кару, а не только удар кулаком. Помертвел.

А Евтихий Маркович Матушкин уже ревел, скрежетал зубами, тряс кулаком. И так диковатый — потомственный таежник, охотник-промысловик, в последние годы, по сути, настоящий бирюк, без дома, без семьи — он сейчас совсем озверел, так и жег ненавидящим взглядом погубившего двух бойцов командира орудия. Чуть-чуть еще, на тонюсенький волосок, скажи еще Ваня хоть слово, не так скажи что-нибудь, и разъяренный, с набухшими кулаками Матушкин от угроз перешел бы наверное, к действиям.

— Какое, а? Наш взвод… Твой расчет… Какое, а, получили задание? — сверкал он темными раскосыми глазами.

Ваня совсем вобрал голову в плечи, ссутулился, сжался. Он отчаянно и с надеждой уставился на лейтенанта.

— На самый, значит, пуп, гад! На голый бугор! — отвел руки за спину Матушкин. Челюсть поджатая, лоб с боков приплюснутый, чуб из-под шапки черный и жесткий. — А в башке-то есть у тебя что? Чему я всегда вас учу? В землю, в землю! По самую шею!

Маскировка — вот что прежде всего! А приказ?.. Только по танкам! По танкам! Вот для чего нас сюда!

— Но они, — сорвалось еле слышно с Ваниных губ, — они удирали.

— И… с ними! Пускай себе удирают! — взревел лейтенант. — Та-а-анки! Наше дело — по крайности, здесь, сейчас — выжидать скрытно танки! Ты что, забыл, что такое приказ? — Мосластые грубые пальцы его сжались снова. Кулак застыл над Ваней. Потом рука нервно вцепилась в ремень, поползла по тулупчику, возбужденно оправляя его. Коснулась нечаянно кобуры. Застыла на ней. Матушкин даже покосился невольно на кобуру, будто только сейчас открыл, что она есть. Сапнул, мотнул головой. И, сам еще не зная зачем, стал расстегивать кобуру, доставать пистолет. Трофейный новенький "вальтер" с блестящей стальной накладкой на рукоятке вылез наружу, стал подыматься, зацепился стволом за Ванину грудь.

«Здесь на фронте, на передовой, за неподчинение, невыполнение приказа, за самовольный уход с огневой. Боже, — мелькнуло у Вани, — здесь командиру дано и казнить». Сердце рванулось, все опустилось внутри.