Отец

Такого на фронте с Матушкиным не случалось еще никогда. И впрямь, словно настоящий зверь, задетый уже и поэтому разъяренный, танк попался в капкан. Притаился, чего-то будто бы ждал. Но чего? И долго ли будет он так? Выжидать бесконечно нельзя, вот-вот пойдут из «котла». Конечно, там уже слышали залпы и взрывы, уже, наверное, видят и дым, и это для них может быть сигналом к началу. Возможно, уже и пошли. Матушкин оглянулся. Но там пока, казалось, было спокойно. Но, конечно, ненадолго, и Матушкин лихорадочно соображал: что, черт возьми, можно тут предпринять? Разное мелькало в мозгу: заклинить танку башню, гусеницы рассадить? Чтоб не стрелял, не утек. Но мужицкое, хозяйское нутро таежника не могло согласиться с такой расточительностью. «Погоди, погоди, — осенило его. — А если?.. Вот это было бы здорово! — Он понимал… И они, в танке, должны понимать: плохи у них дела, выхода нет. — А вдруг да пройдет номер, вдруг согласятся?» И, сложив ладони у рта, забрав в легкие воздух, Матушкин крикнул:

— Фриц! Капут! Хенде хох!

Немецкий, считалось, Евтихий Маркович знал, в школе его изучал, и Катя еще помогла. И все-таки самое главное из чужого языка, что требовалось знать русскому солдату, Матушкин узнал здесь, на фронте уже доучился.

— Капут! Ком хир! — еще раз, даже чуть лихо выкрикнул он. — Хенде хох!

И только выкрикнул, как стальной зверь — не понравилось, видно, это ему — огрызнулся: глухо, как дятел по пустому стволу, застучало за толстой броней, по снегу, по могильным плитам, над головой задзыкали пули. Матушкин в окопчике даже пригнулся. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — усмехнулся с ехидцей он. — А чего ты, собственно, ждал от них, свиней, вепрей этих вонючих? Руками голыми думал взять? Да настоящего секача, косолапого, тигра, наверно, легче взять, чем этих».

— Люк… Граната, граната кидай! — со своей огневой посоветовал Нургалиев.

— Я! Дайте я! — сразу забыв все уроки, опять всполошился Пацан, как в классе, задергал нетерпеливо рукой.

«А что? Может, его и послать? — задумался взводный. — Или узбека, черта этого, беса. «Лимонку», другую… Этот закинет». И додумать, решить еще не успел, когда сзади, в «котле», кажись, началось: после подозрительной тишины, воцарившейся там вслед за нашим ответным артиллерийским налетом, оттуда снова послышались рев моторов, пальба, скрип «ванюши». Стальная махина, притихшая перед взводом, видно, тоже что-то почуяла, взревела, траки дрогнули, быстрее, быстрее пошли, из-под них снова плеснулась снежная пыль. Танк вдруг качнулся и на бок, на правую гусеницу. Борт сразу стал брать круто влево. Дрогнула, шевельнулась и пушка. Ждать ни мгновения больше было нельзя.

— Огонь! — гаркнул таежник.

Пламя взметнулось сразу, фонтаном. Взрыв был такой, что, казалось, заплясали могилы, заходила под ногами земля. От меткого залпа в упор, просадившего танку бортовую броню, в нем, должно быть, сработало сразу все: гранаты, снаряды, патроны, бензин и масло, порох и тол. Воя, пылая, дымя, рванулась в стороны, ввысь туча обломков. И пошло рваться, трещать и полыхать. А Матушкин, стараясь перекричать этот ад, делал знаки руками, приказывал развернуть орудия стволами к «котлу».

Развернув их, прячась за щитами, солдаты оглядывались, молча смотрели на горящие танки, как в люки без крышек, в разрывы щелей, в проломы брони незримая сила вышвыривала жженые гильзы, обломки приборов, клочья тряпья. Дым, уже черный, густой, валил, будто весь мир хотел закоптить; пламя, беспощадное, жадное, злое, рвалось в пространство, растекалось по сторонам. Пылали не только танки — огонь пожирал все вокруг: камни могил, мрамор крестов, железо оград, землю и снег.

— Э-эхма, — глядя на это необоримое буйство, на этот жестокий и мрачный шабаш огня, вздохнул с сожалением Матушкин. Загородил ладонями лицо. — Гады! Такую машину сгубили. Не вышли.

А Ваня глядел и не верил своим глазам: правда ли это или во сне? Вроде особенного ничего и не делали. Действовали все как в чаду, боялись, жались к земле. А вот они… Вся троица — груда металла, пепел, дым и огонь.

Перебарывая топливно-толовую и резиновую гарь, начал уже забираться в носы и выворачивать всех наизнанку кисло-сладкий тошнотворный смрад.

— Бэшбармак! — улыбнулся щелками глазок довольный узбек. — Уй, карош!

— Тьфу, — сплюнул Матушкин с отвращением. Осуждающе взглянул на него. И все-таки узбек его восхищал.

* * *

Матушкин схватил трубку. Для начала комбат обложил его в три этажа: они тут с Зарьковым как на угольях, звонили, звонили… А он… Куда он пропал? Но, узнав, чем закончился бой, все равно опять его обложил, но уже радостно, с нескрываемым восторгом:

— Во, три уже есть! Я говорил! — И поспокойней добавил:- Слышишь? Из «котла»-то… Нам уже слышно. Минут через десять — пятнадцать будут у вас. Поддерживай связь. — И замолчал.