Отец

Арсений Васильевич в светло-сером франтоватом костюме на ярком дневном свету рядом со своей молодой, цветущей женой выглядел, разумеется, не очень-то молодо. Даже Александра Алексеевна, видно, заметила это. Глянула на него, пригорюнилась.

— А я-то думала, Ксаночка станет выходить замуж — нам есть конфет не наесться.

И снова заголосила.

— Александра Алексеевна, успокойтесь, голубчик, все впереди. — терпеливо и нежно успокаивал ее Арсений Васильевич.

Старуха всхлипывала. Пассажиры оглядывались.

Саша заметил вдруг, какие у Александры Алексеевны ввалившиеся старые щеки, какие темные, старые руки… Руки извились. Размотался на голове нарядный кружевной шарф… Потерянно, будто ослепнув, она оглядывалась вокруг. Арсений Васильевич растроганно, мило и очень серьезно поцеловал руку Лане Пименовне, подчеркнуто уважительно — Александре Алексеевне. После этого, опустив глаза, обменялся рукопожатиями с отцом и Сашей.

— Берегите ее! — молила старуха. — Растили, как королеву!

— Да что вы, что вы! — растерялся суровый муж, — Разумеется, поберегу. Путешествие по Оке — чудесное путешествие.

— Подарки — по возвращении, — смеясь сквозь слезы, тихо сказала дочери мать.

Молодые стали медленно подниматься по сходням.

И вдруг… Да что же, что же это такое?:.

Старуха начала причитать. Сначала тихо:

A не ту-учи громом гранули,
Не с небес снега повы-ыпали-и-и
Но твою буйну головушку,
На твою на красну красоту…

— Лана-а-а! Уйми ее, — взмолился отец.

Но унять ее было нельзя. Старуха, словно наш ля таимый выход торжественному, горькому, высокому чувству:

И за что твои родители
Рассердились да разгневались…

— Умоляю вас, Александра Алексеевна, — бормотала растерянно Лана Пименовна. — Мы не дома. Вы… вы… не о нас, о Сане подумайте…

Старуха, казалось, не слышала никого.

И как твой кормилец ба-атюшко-о-о
И кручинная втвоя ма-атушка-а-а
Пойдут одни-то одинешеньки,
Тебе вздохнется тяжелешенько…

— Александра Алексеевна! Я вас сейчас уведу домой, — зашептал ей на ухо Саша, жалея отца и Сану. — Все на нас смотрят! Мы в Москве! Посредине города! Ведь что позор! Позор!..

Старуха замолкла и вдруг окрысилась:

— Чья бы мычала — твоя бы молчала!

Один Арсений Васильевич, казалось, нисколько не был смущен. Выйдя на палубу парохода, он учтиво раскланялся. Сана заткнула уши, чтоб не слыхать причитаний. Арсений Васильевич осторожно сгреб ладони жены о свою большую ладонь. И вдруг Сана принялась хохотать.

Раскрывши рты, разглядывали прохожие невесту и жениха. Пассажиры третьего класса высыпали на нижнюю палубу парохода.

— В чем дело? — спрашивали они.

— А ничего такого. Едут молодожены. А это мать на пристани убивается, голосит.

Ты жила да красовалася. —

захлебываясь слезами, выпевала старуха.

Трое сердце радовалося.
Ка-ак пчела в меду купалося..

Пароходик отчалил. За ним поволоклись водяные усы. Лана Пименовна и Саша подхватили отца под мышки. Он отворачивался, глаза его были влажны.

Пароходик скрылся из виду. Александра Алексеевна вздохнула, обтерла лицо носовым платком. Устала, умаялась. Но на пристани вокруг них уже собралась толпа, Бабичей разглядывали с живейшим участием и любопытством.

— Саша, — сказала шепотом Лана Пименовна, — прошу вас… очень, очень прошу…

— Разумеется! — живо ответил Саша, — Я заночую в столовой, можно?

Шляпа слетела с отцовской головы. Саша нагнулся и бережно ее подобрал. Плечи отца чуть вздрагивали.

— Отстань, защитник угнетенных и оскорбленных, — почему-то сказал отец, когда Саша ему подавал шляпу.

Лана Пименовна и Саша очень медленно, осторожно ведя его под руки к машине, стоявшей у пристани.

Отец бормотал:

— «…Знаки Зодиака, Зодиака, раз, два, три; раз, два, три; спит животное собака-а-а…»

Машина тронулась.

Проводили молодоженов.

14

У каждого дома есть сердце, дыхание, свой каком-то неповторимый шаг. Дом — существо живое. Сперва как бы только угадывается это дыхание, потом человек, переступивший порог, попадает в орбиту тепла или холода.

Бывают дома печальные, раздражительные, холодные, где каждый погружен в свое одиночество; бывают дома живые и теплые. Странное дело — даже предметы в таких домах подчиняются холоду или теплу: они словно наделены памятью о человечьих прикосновениях.

У отца дом был теплый. Все здесь обжитое, даже маленький старый шкаф, висевший на стенке в ванной: человек к нему привыкал сразу. Саша однажды полез в этот шкаф, но ничего особенного внутри не нашел — зубной порошок в коробках и ваксу для чистки обуви.

«Но ведь я его знаю, я откуда-то его знаю. Я все здесь помню, даже вот эти часы в столовой. Будто я читал когда-то, а они все тикали, тикали…»