Отец

Потом вернулся домой дядя — он возил в кузницу плуг.

Хенн хотел было поговорить с ним, но дядя слез с телеги, спросил, где мать, и, узнав, что в хлеву, быстро пошёл туда. Хенн понял, что дядя привёз матери какую-та новость, и сам побежал к хлеву — хоть краем уха услышать бы!

Мать поила телёнка. Дядя стоял совсем близко, словно речь шла о чём-то секретном. Он говорил тихо, но быстро и с жаром.

— … Я сам отправился туда поглядеть. Близко не подпускали, но видно было, что моста через реку нет и в помине.

Больше ничего Хенн не услышал — мать заметила сына и спросила, что ему надо. Хенна разбирало желание знать ещё что-нибудь про этот мост, но с ним явно не хотели разговаривать, и он сказал:

— Можно мне сходить туда… на пожарище? Я сложу там кирпичи, чтобы удобнее было брать, когда понадобится.

— Иди, — ответила мать.

Хенн понял, что от него хотели отделаться. И пошёл, но уже не с таким радостным чувством, как раньше, и никак не мог забыть о таинственных словах дяди насчёт моста: «Я сам отправился туда поглядеть… но видно было…» Разумеется, дядя говорил не со слов людей и не о чем-то случившемся уже давно. Наверное, этот мост был в их волости.

Прекрасная погода, ещё более солнечная и тёплая, чем вчера, в конце концов успокоила Хенна, он повеселел. Дорога с дядиного двора к родному пожарищу шла по межам между хуторами. Поля вокруг лежали голые, как осенью, после жатвы, и выглядели заброшенными. Хенн смотрел на них и вспоминал вчерашние дядины слова: «Чего зря землю ворошить, ежели семян нет…»

Но жаворонкам было всё нипочём. Их звонкие, развесёлые трели неслись по всему поднебесью. Они пели без передышки, и воздух словно звенел от их песен.

Когда Хенн пришёл на пожарище и начал высматривать место, куда сложить кирпичи, ему подумалось, что он хоть и мал, но бороться с врагами всё-таки будет. Враги сожгли дом и развалили печку. Выстроить дом Хенну не под силу — это дело отца, если он не погиб и вернётся… А вот камни Хенн сам сложит в штабель, сложит наперекор врагам, наперекор огню, которым они сожгли дом…

И тут Хенн обомлел от неожиданности. Первый взятый им в охапку кирпич упал, больно ударив по ноге. Глаза у Хенна раскрылись широко-широко, он даже помотал головой, чтобы убедиться: не сон ли он видит, не примерещилось ли ему?

На земле, на его покрытом пеплом игрушечном выгоне, паслась скотина — семь коров, пёстрых, с белой полосой на спине, семь новёхоньких коров. Меж рогами у них, на срезах ольхового дерева, ещё краснел свежий, недавно проступивший сок. А у кирпича, что изображал конюшню, стояла красивая деревянная лошадь. Ноги у неё были вырезаны из ивовых палочек, а грива сделана из мягкого мха, засунутого в расщеплённую древесную кору.

Хенн сразу понял, кто всё это сделал.

Он дрожал от возбуждения. Ему казалось, что теперь даже думать надо не иначе, как с оглядкой. Сердце же хотело кричать от радости.

Хенн не мог больше оставаться в одиночестве. Он быстро собрал свою скотину, рассовал её по карманам и помчался домой.

Выбежав к лесной опушке, он увидел, что мать раскидывала навоз по картофельному полю. Работая, она вышла на косогор, за которым не видно было ни леса, ни хуторских строений. Белый материнский платок качался между желтоватой землёй и синим небом в такт мальчишечьему бегу. Несколько раз Хенн спотыкался о камни, но всё же не упускал мать из виду и не вынимал рук из карманов, чтобы не потерять своих коров.

— Мама, гляди, что там было…

Мать, не промолвив ни слова, посмотрела на игрушечную, вырезанную из ольхи, скотину. Она молчала, опешив не то от удивления, не то от испуга.

— Я знаю, это сделал отец, — сказал Хенн таким решительным тоном, как иногда говаривал и дядя, тихо, но твёрдо.

— А знаешь — так помалкивай. — И мать наклонилась к Хенну.

— Конечно, знаю!

— Никому ни слова не болтай. Никто и ничего не должен слышать об отце.

— Значит, он… жив?

— Жив. И сражается с теми, кто спалил наш дом.

Хенн ни о чём больше не спрашивал.

Слова матери прозвучали для него как весть о победе. Ведь он твёрдо знал, что никогда ещё отец не бросал начатого дела на половине.