Отец

Тетка говорила что-то и дальше, кажется, о том, что Даша плохо тужилась и акушерка вынуждена была ругать ее, потом ей делали какие-то уколы, поднялась температура и ее перевели в послеродовую к инфекционникам, но Погодин почти не слышал ее. После он уже не помнил, что тетка сказала и что он сам сказал ей, помнил лишь, что в трубке раздались гудки и он, не осмыслив даже, что на этот раз победил, стоял и слушал их.

Все как будто было позади, но внезапной радости, которой он ожидал от этого известия, не было. "Наверное, счастье - это предвкушение чего-то. Когда момент наступает, счастья уже нет, но есть удовлетворение... Что с женой и с ребенком сейчас? Можно ли оставлять их в роддоме, в чужих руках?" - размышлял он.

Наутро Погодин позвонил в роддом и выяснил, что может уже принести ей передачу и послать записку.

- А увидеть? - спросил он.

- Не полагается до выписки, - ответили ему в регистратуре.

Выругав про себя существующие больничные правила, отнимавшие у него на несколько самых важных дней жену и сына, Погодин долго печатал на компьютере письмо, стараясь, чтобы оно была бодрым.

После университетской лекции он торопливо, то и дело с шага срываясь на бег, подходил к роддому. Он оказался в просторном холе как раз в ту минуту, когда старая женщина, сидевшая в регистратуре, как раз говорила кому-то в трубку: "Девочка, два пятьсот". Голос у нее звучал даже не равнодушно, а совсем неокрашенно, словно у кассирши в магазине, просящей точно называть отдел.

Кандидат передал желтый пакет и приложенное к нему письмо вышедшей из отделения полной, добродушной на вид пожилой женщине. Во всем виде этой уверенной женщины в белом халате было что-то надежное и спокойное; так в представлении Погодина и должны были выглядеть медсестры в роддомах, няньки и поварихи. Когда медсестра собралась уже уходить, он попросил ее дать жене ручку и бумагу, чтобы она смогла написать ответ.

Толстая женщина обернулась и засмеялась с каким-то особым хитрым выражением. На ее круглых полной щеках у глаз обозначились морщинки.

- Записку? - сказала она озадаченно. - Зачем записку?

- Ну как же? Должен же я знать, что ей нужно! - возмутился Погодин, подумав, что ему отказывают и в этом.

- А, ты новенький! - догадалась медсестра. - Обойди здание налево и еще раз налево, и там будет их окно. Сто вторая палата.

- А этаж какой?

- Первый. Я же ясно говорю: с т о вторая, - женщина покачала головой и укоризненно удалилась, удрученная его непонятливостью.

Погодин, удивленный, что такой простой способ не пришел в голову ему самому, бегом бросился на улицу и по газону обежал корпус. Он бежал и смеялся над роддомовскими порядками, где с виду все как будто нельзя, а на самом деле можно. Теперь уже и роддом не казался ему таким мрачным и уродливым, как вначале. Погодин заметил, что на уровне примерно трех-четырех метров от земли все его коричневатые кирпичи исцарапаны где острым камнем, где карандашом, а где и просто ручкой. Надписей были многие сотни, и они теснили, покрывали и вытесняли друг друга - "Антон 12.01.1990", "Машка Кузина. 25.07.1998", "Сын, Петька! 08 окт 1993". Выше других, чуть ли не на уровне второго этажа, куда и дотянуться-то было невозможно, черной краской было крупно и коряво выведено: "КИРЮХА 3-11-89."

"Десять лет почти прошло, а никто выше не залез!" - усмехнулся Погодин, невольно озирая газон и стену и прикидывая, на что мог взгромоздиться неугомонный Кирюхин родитель.

Завернув за угол и пройдя по вытоптанному газону, он почти сразу нашел нужное окно. Чья-то заботливая рука и здесь постаралась и под каждой рамой где краской, а где и гвоздем написала номер палаты.

Наступив ногой на выступавший под окном декоративный бортик, а руками ухватившись за крашеную решетку, Погодин подтянулся и заглянул в окно. На ближайшей к окну кровати он увидел жену. Она была в вылинявшей от множества дезинфекций ночной рубашке, открывавшей острые ключицы и еще больше подчеркивающей ее худобу, а рядом на спинке кровати висел безобразный больничный халат. Вьющиеся длинные волосы жены, предмет ее гордости, были туго стянуты светлой косынкой. Жена смотрела куда-то в сторону, и Погодина не замечала.

Кандидат хотел уже постучать в окно, как вдруг дверь палаты открылась и появилась женщина в зеленом халате с какими-то свертками. Она была Погодину неинтересна, и он снова хотел перевести взгляд на жену, как вдруг понял, что светки - это новорожденные дети. Внесшая их сестра подошла вначале к женщине, лежавшей у двери, а потом к его жене и протянула ей второй сверток.

Жена неуклюже и очень осторожно взяла его и поднесла к груди, держа так, будто это было что-то стеклянное и очень хрупкое. Погодин понял, что этот сверток и есть его сын, и все в нем замерло от любопытства и нетерпения. С того места, где он стоял, он мог рассмотреть лишь большое красное ухо и часть щеки. Подождав, пока медсестра уйдет, он постучал согнутым пальцем в стекло. Жена подняла голову и, заметив его в стекле, посмотрела укоризненно и погрозила пальцем.