Отец Александр Мень: «Люди ждут Слова...»

Несмотря на ответственность перед столькими жизнями, несмотря на трудности, на угрозы КГБ, висевшие над ним как дамоклов меч, на подстерегавшие его неприятности, отец Александр всегда оставался невозмутимо радостным.

Один из его друзей вспоминал размышления Ницше, который находил, что сам вид христиан неубедителен и, когда глядишь на них, трудно поверить, что Христос действительно искупил и освободил их. «Ну что ж! — продолжал друг. — Сказать это об отце Александре он бы не смог!»[220] И впрямь, его христианство не было унылым. Он даже хотел написать этюд о юморе Христа[221]. Своей веселостью он был обязан не только характеру, — к тому же в детстве он, говорят, был подвержен приступам меланхолии[222]. Его веселость являлась результатом работы над собой, она питалась глубокой верой, личными отношениями с Иисусом Христом; она помогала ему забывать, в каких условиях он несет свое служение. Казалось, он наделен необычайной способностью к восстановлению внутренних сил. Случалось, что он приходил к друзьям утомленным и мрачным, но достаточно было короткого мгновения, чтобы на его устах вновь засияла улыбка, и он вновь заражал присутствующих своей энергией.

«Казалось, в могучей музыке его жизни нет никакого самоусилия, никакого преодоления, — рассказывает один врач, с которым он подружился. — Но так не было… Мало кто знал, что физическое его здоровье было далеко не идеальным. При врачебном осмотре непонятно было, на чем он держится. Неистощимость его только казалась телесной, земной. Это был иноприродный заряд»[223].

Годы, последовавшие за смертью Брежнева, начались с повсеместного «закручивания гаек». Сменивший его Андропов в течение пятнадцати лет руководил КГБ и был в этих вопросах крупным специалистом. Он решил урегулировать проблемы страны крутыми мерами. Был пополнен репрессивный арсенал и изменен Уголовный кодекс: теперь судьи могли найти дополнительные мотивы для вынесения приговоров диссидентам и произвольно добавлять сроки тем, кто уже отбывал наказание. Любые контакты с иностранцами могли теперь считаться криминальными. На политических заключенных давили все сильнее и сильнее, чтобы заставить их отказаться от прежней активной деятельности.

В 1983 году Центральный комитет коммунистической партии призвал к усилению атеистической пропаганды, и это было грозным предупреждением для верующих. КГБ пошел в наступление на активных христиан.

Над отцом Александром также сгустились тучи. В этот год был арестован один из бывших его духовных сыновей, который порвал с ним после того, как принял католичество. Впоследствии он стал тайным католическим священником и собрал вокруг себя небольшую общину. В зловещей Лефортовской тюрьме он не выдержал и в своих долгих признаниях скомпрометировал многих людей, близких к отцу Александру, и его самого. На этот раз КГБ, казалось, решил не упускать добычу.

Отца стали вызывать ежедневно на бесконечные допросы, он отправлялся туда как на работу. Несколько раз, когда он задерживался, думали, что теперь его арестовали. В Новой Деревне и в Семхозе проводили обыски. Отец Александр был вынужден прекратить всякую деятельность. Тогда он и впрягся в работу над энциклопедией — Словарем по библиологии. Он считал, что эта работа полезна для России и что она требует меньше душевного спокойствия, чем иной труд[224].

Многие из его близких спрашивали себя, не следует ли ему покинуть страну. Но он никогда не одобрял тех, кого соблазняла эмиграция. Так, одному писателю, когда тот приехал прощаться с ним перед отъездом, он сказал: «Писателю надо жить дома, рукописи могут бродить где угодно, искать издателя, а наше место здесь. Люди ждут Слова»[225]. И хотя в это время каналы эмиграции были практически перекрыты, отъезд отца Александра отнюдь не вызвал бы неудовольствия у КГБ.

Когда его иностранные друзья спросили, как ему помочь, он ответил запиской, наспех написанной клинописью, восходящими линиями — правда, на этот раз они восходили не столь резко. На тот случай, если бы послание попало во враждебные руки, он использовал намеки, не расставаясь при этом с юмором, несмотря на грозящие ему опасности: «Болезнь моя, которая угрожающе прогрессирует, есть просто часть общей эпидемии. Лекарств от нее нет, переехать в незараженный район возможности тоже нет (да и желания особенного нет). Остается верить, надеяться и жить дальше»[226].