Отец и сын (сборник)

– Как это глаз не кажешь? Я был у тебя три раза. Первый раз – не застал: ты на лесозаготовки махнула. Второй раз – не зашел потому, что ты с ухажером миловалась, а третий раз – записку оставил. Ну, садись за стол, чай давно готов, тебя жду.

Мотька присела к столу и с удовольствием принялась за еду. Уплетая за обе щеки, она пожаловалась на свою студенческую жизнь.

– Как правило, у всех девчонок последние дни перед стипендией голодные. Даже стрельнуть не у кого.

– А я тебя выручу, сестренка. Сколько тебе? Десятки хватит? – И, не дожидаясь ее согласия, он вытащил из кармана новый бумажник, лихо открыл его, кинул на стол десять рублей.

– Верну, Алешенька-братец, не раньше двадцатого. Вот девчонки обрадуются! А то ведь сегодня и хлеба даже не покупали.

– Возвращать не надо, Мотя. За лето я неплохо подзаработал. А скоро ремонт базы. Опять деньги пойдут. Ну, теперь слушай внимательно. Наказ твой поклониться могилкам на Белом яру не исполнил…

Мотька удивилась:

– Почему так?

Обстоятельно, со всеми подробностями Алешка рассказал о том, что произошло с могилой их отцов.

Мотька насупилась. Хотя живой образ отца все тускнел и тускнел в ее памяти, тягостно было услышать такую новость.

– Уж что ж это дядя Иван Солдат! Куда он смотрел? Не мог, что ль, выбрать места понадежнее? И другие мужики тоже…

– Да ведь реки капризные, Мотя! Кто же знал, что Васюган начнет грызть яр с такой силой?

– А вот насчет памятника дельно вы придумали. И меня в пай на расходы включите. Сейчас не внесу, не из чего, а вот доктором буду – в долгу не останусь.

– Да разве кто тебя осудит?! Что ты!

Они замолчали: разговор хочешь не хочешь настроил их на печальные воспоминания.

– Моть, ты не серчай только. Хочу давно тебя спросить: откуда ты знаешь этого… ну, ухажера своего? – волнуясь, спросил Алешка.

– Как откуда?! Познакомилась. Он ходил в клуб молодежи, и я ходила. Приметила я – посматривает он на меня. Ну как-то подошел, спрашивает: где учитесь, где живете, кто ваши родители? Когда узнал, что я сирота, дочь погибшего коммунара, еще внимательней стал. «Вот, говорит, дочь героя революции вы, а ведете себя тихо, скромно».

«Сволочь!» – мысленно выругался Алешка.

– И как же у вас? Ну, одним словом, любовь или так себе – препровождение времени?

– Ой, братишка, скажу тебе откровенно: полюбила я его. Как только перейду на последний курс, сразу поженимся.

– Это что же, ты так решила или он так хочет?

– И он и я. И одна у него забота, чтоб была у меня специальность.

– Так, так. Видать, весной ты его слова мне повторяла: «Комсомол – помеха ученью, и самое основное в жизни – иметь специальность и хорошо получать…»

– Не скрою – его слова! А что, разве это не правильно?!

– Задурил он тебе голову, Матренка!

– Ну, бросим об этом… Не твое это дело. Я сама знаю, с кем мне дружить.

– Нет, не бросим, никак не бросим…

– Да уж ты что-то начинаешь грозить, Аника-воин!

– А ты постой, погоди, Моть. Ты его не спрашивала, зачем он к нам в коммуну в двадцать первом году приезжал? Не спрашивала?

– Что ты чудишь-то, Алешка! В коммуну приезжал! Скажет тоже! Он сам из Ленинграда, там учился в университете, потом с Пятой Красной Армией в Сибирь пришел. Здесь остался по случаю неудачной женитьбы. В Томске доучился, в университете, диплом получил. Партийный он. Я сама партбилет его видела. Теперь на ответственной работе. Вон какими делами ворочает! «Сибпушниной» управляет!

– Так вот, Матренушка, знай и не спорь: был он у нас в коммуне три раза. Вначале под видом Порфишкиного племянника, чтобы разнюхать, что это за коммуна, легко ли ее с Белого яра сковырнуть, потом приезжал за Лушей Черемисиной. Ее сманил, полюбовницей сделал, сгубил… И наконец…

– Ты давно это выдумал? Ну и фантазер, Алешка!

– Нет, нет, подожди, не перебивай меня, дослушай! И наконец в третий раз он приезжал… убивать наших отцов и Митяя Степина! Их было пятеро, бандюков. И коммунист он липовый, и в Пятой армии не был, он всех обманул и тебя тоже обманул! И от кары он не уйдет, как и его приятели не уйдут…

Алешка говорил с такой горячностью и с таким искренним волнением, таким правдивым гневом горели его глаза, что Мотька притихла, сжалась, глядела на него исподлобья.

– Ты сам все это где-нибудь узнал или еще кто? – спросила она, и румяное, раскрасневшееся от горячего чая, круглое ее лицо стало белым, как скатерть.

– Что я один бы сделал?! Разве смог бы! Вся партийная ячейка плавбазы по этому делу работала. Живую свидетельницу нашли. Привез я ее с Тыма. Чуть не застыл вместе с ней. Зима там раньше ложится…

– А кто она, Алешенька? – сдерживая слезы, спросила Мотька.

– Надюшка Исаева. Вроде внучки приходилась Порфишке. И все-то, Матренушка, она знает, все до капельки! И Ведерников этот самый… убийца и прохвост, и ее-то хотел со света сжить…

– Алешка! Алешка! Ну зачем же ты мне все это сказал? Зачем?! – зарыдала Мотька, уткнув мокрое от слез лицо в ладони.

– Зачем?! А затем, чтоб знала ты правду, чтоб знала, в какой капкан попала. И перестань нюнить, перестань рыдать… Он, подлец, твоей слезинки не стоит… Был он врагом наших отцов и нашим врагом остался…