Отец Иакинф

Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя?..

Пушкин запнулся.

— Но полно, разорву оковы я любви! — заключил он с улыбкой. — Словом, я готов! Дело за малым — получить высочайшее дозволение. И тут — хочешь не хочешь — без вашего родственника, барон, не обойтись. А он на меня зол.

— С чего бы?

— Ну как же? За путешествие на Кавказ. Предпринял я его, к несчастью, никого заранее не уведомив. По правде говоря, сомневался, отпустят ли, попроси я дозволение. И вот… Да и государь прогневался. Встретил меня по возвращении и спрашивает, как я смел поехать в действующую армию. Отвечаю: главнокомандующий Паскевич позволил. А государь в ответ: "Надобно было проситься у меня. Разве ты не знаешь, что армия моя?" Вот видите? Так это Кавказ. И ездил я собственным иждивением. А то — Китай.

— Да-а, — протянул Шиллинг. — Завтра сочельник, на святках обращаться к графу не стоит. Но сразу после Нового года вам надобно войти к нему с официальным ходатайством. А я надеюсь найти случай поговорить с Александром Хрнстофорычем до того.

— Очень рад, очень рад, Александр Сергеич, что вы надумали с нами поехать! — сказал Иакинф. — Не пожалеете! Вы же будете первый русский поэт, который настоящий-то Восток посетит. Я уже говорил про то давеча Павлу Львовичу. Монголия, Китай — самое сердце Азии, ее прошлое и ее будущее. А своеобычные картины дальневосточной природы? Один Байкал чего стоит! Недаром во всем Прибайкалье его Морем зовут…

— Да-а, Байкал… — задумчиво произнес Пушкин. — А где-то там, за Байкалом, мои друзья… Быть может, и свидимся…

Иакинф ходил по комнате и не скупился на краски в описании картин, которые предстоит встретить в пути.

— Разве все сие не возвышенный предмет для поэтического вдохновения? — спрашивал он, обращаясь главным образом к Пушкину. — Впрочем, я будто вас уговариваю, а вы между тем сами сказали: "Поедем, я готов!" Только вот должен признаться, любезнейший Александр Сергеич, с одним стихом вашим никак я не соглашусь.

— С каким же? — оживился Пушкин.

— Извольте: "К подножию ль стены спокойного Китая". Противупоставление-то сие, как бы это сказать? Очень эффектно, слов нету — кипящий Париж и спокойный Китай. Но вот я там почти что четырнадцать лет прожил и особенного спокойствия что-то не приметил. Надобно б про него как-то иначе сказать. Может, не о спокойствии, а о незыблемости, что ли? Вот что меня занимает, когда я о сей стране думаю. Вы знаете, какая-то странная смесь просвещения и, равнодушия к нему, совершенного законодательства древних государей и слабости современных законов. И при всем при том — это ведь единственная страна на свете, которая существует как империя более четырех тысяч лет. Где ее былые современники — Ассирия, Вавилон, Иудея, Финикия? Самые памятники существования сих могущественнейших некогда царств давным-давно изгладились с лица земли, а Китай стоит себе среди бушующих волн истории незыблемо, как утес. Так с незапамятных времен и доныне удерживает он и первоначальный язык свой, и древнюю свою письменность, единственную в своем роде. И религию предков, и исконные народные обычаи, и старые свои уложения, кои хоть и меняются время от времени в маловажном, но остаются неизменными в основании. Вот сию-то тайну нам и надобно б разгадать.

— Что ж, может быть, вы правы, — откликнулся Пушкин. — И я, пожалуй, заменю это. Да, да, заменю!.. Не спокойного, а недвижного. Но вот вы говорите о долговечности этой империи. А не есть ли такое долговечие — торжество неподвижности? Утес? Да, гранитный утес может тем же похвастать. Кто меньше живет, тот живет дольше. Да, да! "До стен недвижного Китая". Как вы находите, отец Иакинф?

— Да как вам сказать, Александр Сергеич? — помедлил с ответом Иакинф. — Это ведь, может, нам из нашего европейского далека так кажется: недвижный…

— Кстати, отец Иакинф! Прочитал я намедни любопытнейшее письмо моего старого друга, человека умного и образованного. Он пишет, что из зрелища, представляемого Индией и Китаем, можно почерпнуть очень важные назидания. Благодаря этим древним странам мы становимся как бы современниками того мира, от которого остался только прах. Не правда ли, это схоже с тем, что вы только что говорили? По их судьбе мы можем представить себе, что стало бы с человечеством без того нового толчка, который был дан всемогущею рукою в другом месте. Ведь Китай с незапамятных времен обладал по крайней мере тремя великими орудиями, которые, как принято считать, всего более ускорили прогресс человеческого ума: компасом, книгопечатанием и порохом. А между тем, к чему они послужили этому народу? Совершили ли китайцы кругосветное путешествие, открыли ли новую часть света? В пагубном искусстве убивать были ли у них, как у нас, свои Фридрихи и Бонапарты? Обладают ли они литературой более обширной, чем та, которою обладали мы до изобретения книгопечатания? Как видите, для моего друга Китай — символ неподвижности. Что вы на это скажете, отец Иакинф?