Отец Иакинф

— Вы знаете, о чем бы Карамзин ни писал, он нигде не показывает нам д_у_х_а н_а_р_о_д_н_о_г_о. А для меня в истории это самое главное! Вот оттого-то я и назвал свой труд "История русского н_а_р_о_д_а". Народа, а не государства! И это вовсе не пустая пародия карамзинского названия, как изволил выразиться ваш новоиспеченный приятель Пушкин. Для меня история не просто складно написанная летопись времен минувших, но и средство познания мира и человека. Вот вы назвали меня летописцем современности. Да я оттого-то, признаюсь, и занялся историей, что, изучая предков, лучше познаешь современников. Точнее можешь ответить на вопрос, зачем мы пришли в этот мир, для чего мы живем в нем! Для меня в истории важны не факты, хотя бы и самые занимательные, не частности, а сцепления причин и следствий. Для читателя, одолевшего все двенадцать томов Карамзина, история русского н_а_р_о_д_а так, в сущности, и останется неизвестной, хотя он узнает бессчетное число подробностей занимательных, фактов любопытных, но мелких и незначительных.

Полевой поднялся с кресла и опять зашагал по комнате. Говорил он быстро. Живые, колючие его глаза глядели запальчиво. Иакинфу нравился этот человек, нравилась его увлеченность, самостоятельность характера, нравилось, что было у него свое мнение, которое он страстно отстаивал, без опасения кого-то обидеть, с кем-то рассориться.

Часы в соседней комнате пробили четыре раза. Иакинф поднялся, откланиваясь.

— Куда вы спешите? — запротестовал Полевой. — В четыре часа мы обедаем. И я прошу вас, отче, разделить с нами нашу скромную трапезу.

Иакинф стал благодарить и отказываться — завтра чуть свет в дорогу.

— Ну уж нет, как хотите, а без обеда я вас не отпущу. Да и уезжаете поутру — надо ж посошок выпить. Обедаем мы одни, в кругу семьи — жена, Наталья Францевна, свояченица Аннет, — молоденькая вдовушка и, должен вам сказать, прехорошенькая. И дети. Их у меня четверо. Может, еще брат заедет, ежели управится с делами. Вот и все.

Они прошли в столовую — просторную комнату, тоже скромно обставленную: овальный стол, простые стулья, в углу, как у Карсунских, — высокие часы, хрипло отстукивающие время, на стенах три-четыре гравюры.

Полевой представил гостя семейству, а Иакинфу — жену, свояченицу, детей. Старшей дочери было лет семь, младшему из двух сыновей пошел третий год. Все стали шумно рассаживаться.

Иакинф не пожалел, что остался. Давно не сидел он за таким вот домашним столом.

В кругу семьи Полевого будто подменили. Не осталось и следа от озабоченности, от колкой едкости суждений. Он был весел и беззаботен, остроумен и приятен. Время от времени бросал ласковый взгляд на жену, миловидную, чуть располневшую блондинку лет двадцати пяти. Мило шутил с детьми, которые, видно, души не чаяли в отце, подсмеивался над хорошенькой свояченицей, и она то и дело заливалась смехом. Должно быть, вообще была хохотушка и очень походила на свою старшую сестру.

Иакинф скоро почувствовал себя в этом семейственном кругу легко и непринужденно. Только сердце кольнуло болью оттого, что время подбирается уже к середине шестого десятка, а нет у него ни кола, ни двора, ни жены, ни детей. О таком шумном и беззаботном застолье у себя дома он не может и мечтать.

IV

И снова путь-дорога. Улегшись в дорожную кибитку, запахнувшись в непробиваемую ветром волчью шубу, верную свою спутницу, Иакинф поскакал за тридевять земель. Смешанные чувства переполняли его. Дорога никогда не была для него просто перемещением в пространстве. Она была переменой не мест, а самой жизни. Впереди новая цель. Должно быть, оттого-то так и любил он дорогу. Лететь вперед, прислушиваясь к звону колокольца и грому бубенцов, всегда было для него радостью. Но нынче радость и печаль перемешались в нем. Радостно было сознавать, что вырвался, хоть на время, из этой опостылевшей лавры. Он чувствовал себя более человеком, когда переступал ее порог. Да и такую обширную программу наметил он себе на эту поездку. И печалью обливалось сердце, стоило только вспомнить Таню, заплаканные ее глаза, когда она смотрела на него, расставаясь.

Он пошутил:

— Провожаешь меня, будто на войну.

— На войну и есть. Едешь отвоевывать себе волю.

— Так благослови же и обними на прощанье, как солдата. Когда идешь на ратное дело, сделаешь его с честью, ежели провожает тебя любимая женщина.

Она прижалась к нему. Он поцеловал ее в глаза, почувствовав на губах вкус соли…

Он ехал по этой однообразно-зимней, гладко укатанной дороге и без конца повторял привязавшиеся с самого Питера слова: "Им овладело беспокойство… охота к перемене мест… весьма мучительное свойство… немногих добровольный крест…" До чего ж хорошо сказано. Эх, какой молодчина этот Пушкин! И экая жалость, что не пустили его!

Как бы украсило его участие экспедицию! Да и ему самому, Иакинф в том уверен, принесло б пользу.