Отец Иакинф

Леонтьевский смущался, краснел, заикался. Такого приема он, признаться, не ожидал.

— А что же вы предложите взамен Карамзину? — спросил он растерянно. — Может, "Историю русского народа" Полевого?

— Избави вас бог от такой замены! — сказал Погодин решительно. — Вся его история — это сплошное самохвальство, дерзость недоучки! Невежество и шарлатанство! Да и пестрит она выписками из того же Карамзина. Только выписки эти не просто приводятся, а еще и переводятся на варварский язык. Нет, уж лучше, милостивый государь, продолжайте переводить Карамзина, раз он пришелся вам по душе.

Не меньше Иакинфа и его спутников, на которых Погодин и пригласил, собственно, своих гостей сегодня, занимало собравшихся только что полученное из Петербурга известие о запрещении издания журнала "Европеец". Издатель его Иван Васильевич Киреевский, молодой еще человек, на вид ему было далеко до тридцати, ходил по комнатам мрачный и подавленный.

— Отчего же запретили-то журнал? — полюбопытствовал Иакинф, слыша, как огорчило всех это известие.

— Говорят, из-за статьи самого издателя "Девятнадцатый век", — ответил Погодин. — Откровенно говоря, статья мне не по душе. Киреевский мерит в ней Россию на какой-то европейский аршин. А Россия — это особливый мир. У нее другая земля, другая кровь, иная история. Но при всем своем несогласии с основным направлением статьи, я не вижу в ней ничего преступного, ничего непозволительного. Решительно ничего! — возмущался обычно осторожный и сдержанный Погодин.

— В напечатанном-то, конечно, нет ничего возмутительного, — саркастически улыбнулся Вяземский. — Но ведомо ли вам, москвитянам, что в Петербурге умеют читать и то, что не напечатано?

— Именно так и прочел статью генерал-адъютант Бенкендорф, — сказал издатель альманаха "Денница" Михаил Александрович Максимович. — Нас всех, издателей московских, пригласили давеча к попечителю московского учебного округа князю Голицыну и ознакомили с отзывом на сию статью графа Бенкендорфа. Его сиятельство находит, что, говоря будто бы о литературе, сочинитель разумеет нечто совсем другое. Под словом "просвещение" он понимает свободу, "деятельность разума" означает в статье революцию, а "искусно отысканная середина" — не что иное, как конституция.

— Вот видите: против такой логики и сказать нечего, не правда ли? — вставил Вяземский.

Князя окружили. Каждому не терпелось узнать, как восприняли весть о закрытии "Европейца" в Питере.

— Как и тут, все возмущены тем, как поступили с бедным Киреевским. Жуковский, — рассказывал Вяземский, — позволил себе сказать государю: "За Киреевского я ручаюсь".

— Молодец Василий Андреевич! Добрая душа!

— Но его величество возразил на сие: "А за тебя кто поручится?" После такого милейший Василий Андреевич даже занемог.

— Самое главное, — добавил Михайлович, — что сочинитель прямо назван человеком неблагомысленным и неблагонадежным.

— Ай-я-яй! Это Киреевский-то, добряк и скромница Киреевский, неблагонадежен! Тьфу! Тоже нашли якобинца! Да что же нам делать-то на Руси после этого?

— Есть да пить, да отечество славить! Это у нас, кажется, еще не возбранено, — заметил Вяземский.

Будто услышав эти слова, Погодин пригласил всех к столу.

За обедом, как ни взбудоражило всех сообщение о запрещении "Европейца", предметом общего разговора стал Китай. Часто ли за одним столом собирается в Москве сразу трое ученых-синологов, не один год проведших в столице далекой Поднебесной империи! Естественно, что их со всех сторон засыпали вопросами — про пекинскую жизнь, про сам Пекин, и про правительство китайское, и про кяхтинскую торговлю, и про ученую экспедицию Иакинфа и Шиллинга к китайским границам, про перспективы наших сношений с восточным соседом.

Крымского и Леонтьевского, впервые попавших в такое застолье после десяти лет пекинского уединения, смущало общее внимание, и Иакинфу пришлось отдуваться за троих.

А сколько тут было здравиц в честь гостей!

Первым с бокалом в руке поднялся Погодин.

— Позвольте, милостивые государи, предложить тост в честь наших отважных и самоотверженных ученых, кои, не жалея ни времени, ни сил, ни самой жизни, покоряют русской литературе Китай, со всеми окружающими его странами, и вступают с европейцами в благородное соревнование на самом высоком поприще науки. — Когда Погодин заговорил о вкладе в отечественную литературу и европейскую синологию отца Иакинфа, единственного в своем роде из всех отечественных и иностранных синологов, сидевший рядом Иакинф не знал, куда девать себя от этих похвал. — Благодаря неутомимым трудам достопочтенного отца Иакинфа теперь смело можно надеяться, что предпочтительно перед всеми иностранными учеными мы первыми узнаем Китай, эту неразрешимую доселе загадку истории, психологии и политики, — говорил Погодин. — Пожелаем же новых сил нашему почтенному ученому и его коллегам в возделывании все новых и новых полей открытого им для нас китайского континента.

Тост был дружно поддержан всеми. Да и потом, о чем бы ни говорили возглашавшие здравицы, почти каждый старался помянуть прибывших из далекого востока почтенных гостей.