Отец Иоанн (Крестьянкин)

Но сомнения продолжали одолевать. В мае 1971-го, беседуя с одним немолодым священником, о. Иоанн признался: «Я ведь не старец, а ко мне идут и идут люди с вопросами и бедами, а отгонять их жалко». Собеседник тогда мудро заметил, что всё происходящее есть Промысл Божий, а значит, не нужно и смущаться. Но о. Иоанн до конца своих дней так и не смог полностью осознать, что для тысяч людей его имя стало символом добра, света, любви, веры. Смущался, когда заходил разговор об этом, обращал всё в шутку. А еще — сокрушался о том, что люди видят в нем некоего «кудесника», кумира, который затмевает для них и смысл веры, и самого Господа. И встревоженно допытывался у своей келейницы: «Скажи, ну правда я ведь — как все?»

Сохранилась дословная запись беседы с о. Иоанном, сделанная в 1980 году на Успенской площади:

— Старцев сейчас нет. Все умерли, все там (кивок в сторону Богом зданных пещер). К ним и обратиться надо, они и помогут. Не надо путать старца и старика. И старички есть разные, кому 80 лет, кому 70, как мне, кому 60, есть старики и молодые. Но старцы — это Божие благословение людям. И у нас нет старцев больше. Бегает по монастырю старик, а мы за ним. И время ныне такое: «Двуногих тварей миллионы, мы все глядим в Наполеоны». А нам надо усвоить, что все мы есть существенная ненужность и никому, кроме Бога, не нужны. Он пришел и страдал за нас, за меня, за тебя. А мы ищем виноватых: евреи виноваты, правительство виновато, наместник виноват. Примите, ядите, сие есть Тело Мое — из-за меня Он был распят. Пийте — сия есть Кровь Моя — из-за меня Он ее пролил. И я во всем участник. Зовет, зовет нас Господь к покаянию, восчувствовать меру своей вины в нестроениях жизни.

А в одном из писем о. Иоанн так разъяснял заочному собеседнику свою позицию: «Я — не то, что Вы предполагаете этим своим письмом. Думаю, что тех старцев, которых ищете Вы, нынче нет. И знаете ли, почему отобрал Господь у мира такую великую помощь и утешение? А потому, что нет послушников, но только одни совопросники. И я это говорю Вам из опыта жизни — духовник отступает, когда не принимают Божьего с первого раза, а дальше замолкает». (В 1990-х о. Иоанн несколько изменил свою позицию по этому поводу и признавал «единственным, по-настоящему, прозорливым старцем на территории бывшего СССР» протоиерея о. Николая Гурьянова, подвизавшегося на острове Талабск.)

Но не только пришлые в монастырь люди, наслышанные об о. Иоанне и жаждущие услышать хоть слово от него, но и братия, те, кто видел о. Иоанна ежедневно в разных обстоятельствах, в том числе и люди, значительно старше его по возрасту и духовному опыту, признавали его старцем. Так, келарь архимандрит Иероним (1905–1979) говорил: «Отец Иоанн — настоящий старец». А духовник монастыря о. Таврион вспоминал: «Мы видели и сознавали, что отец Иоанн — человек необыкновенный, самобытный — „не от мира сего“. Он явно жил не по стихиям мира, а по Духу, жил по святому Евангелию. И это в нем было так органично, что нам казалось естественным и стало привычным».

Конечно, такое отношение о. Иоанна к собственному старчеству было обусловлено его смирением. Гению всегда непросто осознавать, что он гений, — он предпочтет скорее посмеяться над собой, нежели всерьез признать себя великим. А монаху и в голову не придет считать себя «великим» — ни всерьез, ни в шутку. Подвиг старчества сам о. Иоанн признавал наиболее сложным и высоким среди всех монашеских деяний. Об этом он с полной определенностью писал еще в работе «Преподобный Серафим Саровский чудотворец…», характеризуя старчество как «подвиг ежедневного соприкосновения с самыми глубинами различных человеческих сердец, нередко погрязших в ужаснейших пороках, постоянный отказ от привычной сладости созерцательной духовной жизни, подвиг, абсолютно невозможный без постоянной, непрекращающейся ни на миг помощи Божественной благодати». И неудивительно, что о. Иоанн вовсе не был склонен признавать себя самого человеком, способным на подобный подвиг.

…Не будет преувеличением утверждение, что во многом именно благодаря о. Иоанну с конца 1960-х Псково-Печерский монастырь приобрел в СССР огромную известность, которая ширилась и укреплялась с каждым годом.

Конечно, оказывали влияние на эту известность и другие факторы. Во-первых, Печоры, в отличие от Троице-Сергиевой лавры, находились далеко от Москвы, и, соответственно, здесь было меньше «официальщины» и любопытствующих иностранцев. В монастыре мгновенно чувствовалось, что духовная жизнь там не прерывалась ни на день, время словно застыло, и не в плохом, а в настоящем, «вечном» смысле слова. Уже одно это ощущение тянуло туда людей, словно магнитом.