Отец Кристины-Альберты

Сон был таким странным! Она бродила по свету с Дивайзисом, и они были скованы вместе таким образом, что не могли посмотреть друг на друга, а все время находились рядом. Но благодаря несравненной непоследовательности снов они одновременно были гигантскими идолами из черного дерева и прямо и недвижимо сидели рядом, точно какой-нибудь фараон и его супруга; и они взирали на необъятное пространство. Да, статуями они были колоссальными, а их профили точно повторяли друг друга. На протяжении всего сна она думала о Дивайзисе и о себе как о черных. Пространство между ними было то песчаной пустыней, то бескрайними серыми тучами. Внезапно что-то круглое и белое, подскакивая, скатилось на середину этой арены и оказалось маленьким человеком, таким знакомым маленьким синеглазым человеком, скрученным в шар, обмотанным веревками, страшно покалеченным. Он катался взад и вперед, задыхался, старался высвободиться. Такие мучительные, жалобные усилия! Сердце Кристины-Альберты исполнилось сочувственной нежностью, но, подчиняясь какой-то мощной силе в себе, она встала, а рядом с ней встал Дивайзис, и они размеренным шагом двинулись вперед. Она ничего не могла с собой поделать, не могла остановить мерное движение рук и ног. Они тяжко печатали шаг. Она была лишена голоса, и тщетно пыталась крикнуть: «Мы наступим на него! Мы наступим на него!» Но из ее горла вырывался только клокочущий хрип ужаса…

Они надвинулись на него. Она ощущала, как извивается тело ее папочки под ее подошвами. Он был как надутый бычий пузырь. Его мягкое никчемное тело проминалось и вздувалось под ее ногами. Она забыла обо всем, кроме ее папочки и себя. Почему она так с ним поступила? Дивайзис исчез. Ее папочка цеплялся за ее колени, откуда-то появилась орда гнусных фигур, они принялись его оттаскивать. «Спаси меня, Кристина-Альберта! — умолял он, хотя она не слышала ни звука. — Спаси меня! Спаси меня! Каждый день они меня пытают». Но они уволокли его, и она не могла даже протянуть к нему рук. Потому что была вырезана из черного дерева и составляла единое с Дивайзисом.

Затем в сновидении возник кто-то, не то птица, не то сфинкс с лицом и голосом Лэмбоуна. «Слушай своего папочку, — сказал он. — Не презирай его и не просто жалей. Он может многому тебя научить. Мир ничему не научится, пока не начнет учиться у нелепых людей. Все люди нелепы. И я. Я нелеп. Мы учимся в страдании тому, чему учим в песнях». Она увидела, что ее папочка теперь укрыт лапами сфинкса, и что злодеи исчезли.

Ей стала пронзительно ясной разоблачительная абсурдность ее сна. Хотя до этого она не замечала несуразностей и не замечала, что спит. Но теперь ее невыносимо угнетала мысль, что сфинкс принадлежит Древнему Египту и античной Греции, а Саргон — еще более древнему Шумеру. Сон спутывался. Эпохи, культуры перемешивались. Она указала на это сфинксу-Лэмбоуну, он повернул голову, чтобы ей ответить, и тотчас возвратились злодеи и, воспользовавшись невнимательностью Лэмбоуна, потащили ее папочку с собой. Она попыталась предостеречь Лэмбоуна, но он сказал, что у нее будет достаточно времени, чтобы выручить папочку, после того как вопрос со сфинксом найдет разрешение. Он ведь не сфинкс, объяснил он, а крылатый бык. А то для чего бы ему эта длинная, кудрявая, каменная борода? Она хотела возразить, что борода накладная, и он ее только сейчас прицепил. И вообще это в его духе затевать неуместную дискуссию. А тем временем ее папочка погибает в мучениях. Она осознала это быстро, с тягостной горечью. Он все еще оставался ее папочкой, но его тело изменилось, перестало быть человеческим, преобразилось в высыпавшиеся из корзины фрукты. Если она сейчас же чего-нибудь не сделает, они сгниют и останутся испорченными навсегда.

Она попыталась крикнуть слова утешения и поддержки трагической фигурке, прежде чем сон оборвется — теперь она уже твердо знала, что все это ей снится. Ну, конечно, он невыносимо страдает. Почему она не написала ему, не телеграфировала? Уж наверное, письмо или телеграмму ему передали бы! На нее нахлынуло глубочайшее отвращение к себе, к своей никчемности, бессердечию, и ее поразил глубокий ужас перед болью и жестокостью, и она проснулась в неизбывном отчаянии посреди черной ночи на своей жесткой маленькой кровати в своей душной маленькой спальне в Лонсдейлском подворье.

10

Но она все еще словно видела перед собой своего папочку — покинутого, сломленного, ввергнутого в страшную опасность. Этот жуткий в своей четкости образ не исчезал. Утром она встала, полная тревоги и угнетенная.

— Я ничего для него не делаю, — сказала она. — Откладываю со дня на день, а ведь для него каждый день полон отчаяния.

— Да кнечно, в прютенетак скерно, — сказал Фей. — Кнечно, тыпергбиш палку.

— Но жить среди сумасшедших, считаться сумасшедшим!

— Им кестрыграют. Фоксхилский прютслатся кестром. Развлеченя, то да се, — сказала Фей.

Кристина-Альберта сдержалась и не употребила неприличного выражения.

— Ты из-за этого заблешь, — сказала Фей. — В Лоне тебе сдеть нзчем. Лучше езжай в Шорм. Дом пропдает зря. Пока пгда держится.