Отец-Лес

Церковное христианство удивительным образом примиряет бедные деревья моего Леса с их долею узников огромного концентрационного лагеря. Оно предлагает обратить свою любовь на того, кто окажется вблизи тебя, на тех двух-трёх ближних, которые прижаты к тебе, как в газовой камере или как в том бревенчатом сарае, – потным измученным телом к потному измученному телу. Вдруг ворота сарая со стуком и скрипом раскрываются – и за ними на свету жаркого, щедрого июльского солнца стоят в запотевших пыльных гимнастёрках десятка два пленных – ещё одна партия, выловленная на истоптанных танками степных полях. И этих измученных, с потухшими земляными лицами ближних, которых надо возлюбить, как самих себя, затискивают, подбивая прикладами, вколачивают пинками в бревенчатый сарай-амбар, который и так уже переполнен и потрескивает от внутреннего распора дыщащей человеческой массы. Кишкою вываливает из распахнутых ворот полукруг отчаянно жмущихся назад людей, этому полукругу, похоже, никак не втянуться внутрь амбара, но вот закрывают ворота – и под крики, ругань и хохот пленивших, под стоны и жалобные вопли пленённых эти последние всё же исчезают в сарае, сжатые напором толкаемых снаружи ворот. Заложив железный запор и ещё приперев растопыренные створки бревенчатыми столбушками, стража с автоматами, свисающими с шеи на грудь, дружной толпой направилась отдыхать к дому, стоящему под тенистыми тополями.

И вдруг запылило в конце улицы, и другая стража подогнала к сараю ещё одну партию пленных – вернее, пленниц, ибо вели под конвоем попавших в окружение санитарок и сестриц медсанбата. В гимнастёрках без ремней, многие босиком, коротко стриженные и длинноволосые, растрёпанные, запыленные женщины были так же измучены и подавлены пленом, как и мужчины. Одна была ранена в челюсть, и её, обмотанную кровавыми бинтами, две подруги несли на полевых носилках. Подошли к амбару – и под оживлённые крики предыдущей стражи новый конвой открыл ворота. Невероятно, но в сарай стали затискивать – и затиснули-таки – всех пригнанных пленных женщин, и даже раненую, заставив её подняться с носилок, едва перебирающую ногами, уронившую на грудь забинтованную голову, тоже вдавили вместе с остальными в эту стонущую живую стену и вновь с весёлыми проклятьями сомкнули створки ворот и подперли столбушками.

Степан Тураев попал в сарай с предпоследней партией, и он оказался вблизи женщин, которые в жаркой полутьме, едва дыша под напором жёстких, потных, стиснувших со всех сторон мужских тел, принялись всхлипывать и плакать. Конвой не давал им в пути возможности побыть скрытно от мужских глаз, и пленные женщины терпели вплоть до этой минуты. Теперь они уже не в силах были сдерживаться – и, рыдая или тихо заливаясь слезами, пленницы справляли то естественное, что стало страданием и неимоверной душевной мукой. Степан слышал вблизи всхлипывания совсем юного голоса, дрожащее дыхание, сдавленные стоны, исходящие, казалось, не из человеческой груди, – таковы были звуки, производимые женщиной, когда она уже поняла, что погибнет, погибла уже… Подобные же звуки Степан Тураев услышал из темноты колодца, куда бросилась его дочь Ксения – этот никоему вниманию не предназначенный плач гибели, клекот отчаяния и одиночества Деметры не оговорён, не учтён в мире величайших учений, определённых как божественные. В Апокалипсисе ничего не сказано о таком конце света, как нежелание Деметры жить.

Судьбы моих деревьев связаны одной общей нитью судьбы Леса. Николай Николаевич Тураев считал, что человек ничего не может вне вседовлеющих уз исторического времени, что волей своею разум, даже всеобщий, не в силах повернуть колесницу истории в ту или иную сторону или приостановить ход детерминированных событий. Дочь той девушки-санитарки, которая плакала в темноте и которая прошла плен, концлагерь, рабство, чужбину и всё-таки выжила, вернулась на родину и, выйдя замуж по любви, народила троих детей, – дочь участницы Великой Отечественной войны, единственная из её детей, унаследовала от матери то безысходное устремление души, которым была охвачена молодая санитарка в минуту невыносимого срама, страдания и ужаса. Ей хотелось смерти, она бы с великим облегчением убила себя, если могла бы хоть свободно шевельнуть рукою – нет ничего страшнее для всего моего Леса, нежели это великое по силе, исполненное мрачной страсти желание самоистребления Деметры.