Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

– Ну, Мамлеев был частый гость в «Плейбое», – полузатараторил Семеляк. – За рассказ, помню, ему платили пятьсот долларов. Глянец был удобным инструментом, глупо было не воспользоваться такой площадкой. А уж в «Плейбое», когда я там работал, в этом смысле была почти полная свобода: хочешь – интервью с Мамлеевым, хочешь – интервью с Гариком Осиповым, хочешь – интервью с «Черным Лукичом», хочешь – Пепперштейна или Godspeed You! Black Emperor, да пожалуйста. Разумеется, сейчас это звучит глупо и наивно, но тогда мы просто со страшным стремительным кайфом отрабатывали всю ту повестку, которая в нас жила с начала девяностых. Ну и отработали худо-бедно. Это было что-то вроде благодарности. Может показаться, что в «Плейбое» Мамлеев выглядел противоестественно, но я вообще тогда не заморачивался проблемой стилистических и идейных диссонансов, резон был самый простой: пока есть возможности и рычаги, нужно оторваться по полной.

– То есть вы взяли то, что казалось вам важным и свободным, и обрамили это глянцевой рамкой респектабельности? – спросил ведущий.

– Респектабельным гражданином он, наверное, не был, – возразил Максим Семеляк. – Я запомнил его скорее таким елейно-ядовитым старичком, но его желтые очки сияли нездешним спектром, и этот старичок, казалось, умел ходить по потолку. Познакомились мы странным образом. Мамлеев сам мне позвонил на домашний телефон, невесть откуда у него взявшийся, и предложил написать про него книгу, биографию. Я, разумеется, был абсолютно заворожен и сражен столь же абсолютной ирреальностью происходящего – мне было двадцать четыре года. Причина звонка была более чем скромной: Юрий Витальевич прочел мою совершенно ребяческую рецензию на вышедшее тогда «Черное зеркало», ну и чем-то она его зацепила. Как бы то ни было, мы стали встречаться – он уже условился с издательством Ивана Лимбаха, если не ошибаюсь, и, строго говоря, следующий ход был за мной. А мне, с одной стороны, было крайне интересно и лестно встречаться с Мамлеевым, а с другой – я совершенно не собирался писать никакую его биографию. Это сейчас нон-фикшен каждый второй пишет, а тогда все-таки это было значительным событием, и я не считал себя к нему готовым. Мамлеев мне приносил какие-то свои архивы даже. Помню, он спрашивает: «Вы читаете по-немецки?» Я говорю: «Нет». Он мне: «Ну все равно почитайте». И сует подшивку каких-то немецких статей о нем.

На этих словах я вдруг захохотал, живо представив нарисованную Семеляком сцену. Тут же я почувствовал на себе тяжелые взгляды окружавших меня шипящих людей. Тяжелее всех смотрела какая-то женщина в прозрачном голубом платье и таких же перчатках выше локтя. На голове ее блестело что-то вроде диадемы, обрамлявшей грязно-рыжие волосы. В мутных глазах ее тихо сверкала злость, а от почти бесформенных, словно лопнувших, губ исходил резкий запах горькой спиртной настойки.

– Ясно, – сказал ведущий. – Ни у кого вопросов больше нет? Вопросов больше нет. Тимофей, расскажите нашим гостям, что будем делать дальше.

Решетов поднялся со своего стульчика, блаженная улыбка его сменилась на чем-то явно довольную, будто он затеял какой-то приятный сюрприз. И это в самом деле было так. Он подошел к микрофону, передвинул стойку на середину сцены и обратился к публике:

– Дамы и господа, не бойтесь, сейчас выключится свет, но это ненадолго.

Все люстры плавно погасли, сцену теперь освещал один лишь луч проектора, падавший широкой полосой на экран за ведущими. Из хрипящих колонок зазвучала музыка – «О, Фортуна» Карла Орфа. В ритм с ней Решетов то резко, то плавно вскидывал руки, дирижируя невидимым оркестром. Зал тем временем начали заполнять темные фигуры в плащах – все это могло бы походить на какой-то ритуал, если б движения их не были так плохо отрепетированы: существа в плащах спотыкались, путались в мантиях, наступали друг другу на ноги, суетливо перетаптывались на месте и так далее. Однако им все же удалось перекрыть почти все проходы и заполнить собой ковровую дорожку, ведущую к сцене. Музыка медленно затихла, вместе с ее угасанием начал возвращаться свет потолочных люстр.

– Пусть начнется парад-алле первого международного конкурса двойников Юрия Витальевича Мамлеева! – объявил Решетов.