Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Отказываясь сохранять остатки «разума», Мамлеев демонстрирует все швы мироздания, – говорилось далее в книге, – и в этом жесте приближается не к Гоголю и Достоевскому, великим невротикам, все же искавшим тишины, покоя и равновесия. Собратья Юрия Витальевича находятся на совершенно иных этажах литературы.

Первый из них – Говард Филлипс Лавкрафт. Да, я знаю, что сопоставление это может показаться претенциозным, но умоляю дать ему шанс. Хотя бы по одной причине: чтобы показать, что Юрий Витальевич Мамлеев – прежде всего мастер хоррора, причем именно в интернациональном значении этого английского слова.

Лавкрафт когда-то совершил то же самое открытие, что спустя годы после его смерти сделал Мамлеев. Он обнаружил, что идиллический пейзаж Новой Англии – камуфляж, скрывающий космический ужас, в котором фермеры-протестанты вершат обряды поклонения древним богам. Он же заметил, что за фасадом мегаполиса скрывается канализационное зло из ада (вот бы подивился Юрий Витальевич, узнав, насколько его «Американские рассказы» схожи с «Моделью Пикмана»). Но Лавкрафт, в отличие от Мамлеева, не слишком огорчился, поняв, насколько непознаваема и ужасна вселенная, в которую нас всех занес чей-то злой умысел. Американскому пессимисту не потребовалось выдумывать Америку Вечную – для утешения ему было достаточно клочка бумаги и пишущей машинки; Мамлеев в своем философском богоискательском хорроре пошел дальше.

Второй собрат Мамлеева – Уильям Сьюард Берроуз. Этот патриарх ужаса, напротив, выдумал Вечную Америку удушливых прерий и пространства мертвых дорог, в которой каждый американец вооружен до зубов, чтобы отстаивать право на собственную вечность в параноидальных скважинах (дырах, отверстиях) человеческого существования. К собственной Вечной Америке его подвело параноидальное мышление, горячечный бред, обволакивающий читателя лучших мамлеевских вещей. Однако к ужасу американский визионер, в отличие от своего советского собрата, остался равнодушен, приняв его как одну из множества незначительных странностей мира, сотворенного злым демиургом.

По этому поводу Анцетонову тоже было что подумать. Вот он и стал думать всей своей костистой головой о том, что Мамлеев ведь тоже поминал добрым словом того самого Берроуза из книги, лежавшей в его руках. А еще – Беккета. Возможно, он их даже путал, или они слиплись в его памяти, как пельмень с остывшим кипятком, в одного большого Уильяма Сьюарда Беккета. «Андрей привязался к одному ирландцу, переводчику (он свободно говорил по-русски), поэту и бывшему другу Сэмюэла Беккета. Он – единственный среди зала – был пьян и продолжал пить»[475]. Не так ли Мамлеев писал в автобиографическом романе «Скитания»? И там же: «Он любил порассказать о своих встречах с самим Беккетом в Ирландии (кстати, у Андрея и Лены друзья были почему-то в основном кельтского происхождения)»[476]. Да, именно так он и писал, все верно.