Отец уходит. Минироман

Возвращаюсь к началу: "Прямой эфир с краковского Рынка. Алло, Бася, расскажи, какое настроение в Кракове?" Бася, кивнув, отвечает: "В Кракове скорбное настроение, всеобщая печаль, глубокие раздумья и подавленность; на лицах не видно улыбок, а кафе и пабы, где обычно многолюдно и шумно, сегодня ночью полупустые". Тридцать второй: "В Вадовице[20] настроение подавленности, скорби и глубоких раздумий". Тридцать третий: красавец ведущий беседует с гостем. Тридцать четвертый: фрагменты из хроники — паломничества, встречи, — короткие, по несколько секунд, как клипы. Я перескакиваю с канала на канал все быстрее, щелк, щелк, щелк: сосредоточенные лица ведущих, микронаушники, гости в студии, быстрый монтаж кадров, капельки пота на лбу у операторов, нервозность шеф-редакторов — удастся ли, удастся ли обскакать другие каналы. "Гжесь, прочти еще раз последнюю информацию, потом я тебе напрямую включу Вадовице, уже есть связь, потом перебивка с площади Святого Петра, Краков и специальный репортаж в прямом эфире". Корреспондентка из Ватикана дает знак, что у нее свежая новость, которую она раздобыла благодаря связям в "Рай Уно". "Гжесь, Гжесь, замена, сейчас дадим Ватикан". И Гжесь говорит: "А сейчас мы выходим на связь с площадью Святого Петра, наша корреспондентка сообщит вам самые последние новости". Щелк, следующий канал, а там уже кто-то сообщает: "Как я только что узнал из неофициального источника, Папа пришел в сознание, хотя его состояние очень, очень тяжелое — нет надежды у Святого Отца; однако это неподтвержденная информация, повторяю: информация неподтвержденная". Щелк, следующий канал, следующий, следующий, щелк, щелк, щелк: нет надежды, информация из неофициального источника, журналисты итальянского телевидения сообщают, настроение в Кракове подавленное, воспаление мочевыводящих путей, нет надежды, у нас в гостях профессор медицины, он ставит диагноз понтифику заочно, нет надежды. У меня голова идет кругом, пальцы сами вцепляются в подлокотники кресла, а перед глазами упорно маячит одна и та же картина: Папа стоит в окне и пытается что-то сказать людям на площади, собирается с силами, напрягает непослушные связки. И это усилие на лице, эта предельная сосредоточенность, неколебимая, как скала, как столп, — и ни слова, ни единого слова. А потом его лицо исчезает в глубине помещения: кто-то невидимый оттащил от окна подставку, на которой он стоял; лицо пропадает в полумраке, расплывается, растворяется в темноте — и тогда мне кажется, что я слышу какой-то звук, какой-то тревожный звук, который пробивается сквозь толщу избитых фраз, всплывает на поверхность в промежутке между выходом на прямую связь и специальным репортажем, этот звук все громче, все отчетливее, все назойливее — невыносимый, пугающий; и я чувствую, как вдоль позвоночника у меня бежит струйка холодного пота, и все сильнее трясутся руки, и стучат зубы — и вдруг мне кажется, что я понял, что это за звук, и, оцепенев, падаю в кресло, дрожа, вслушиваясь в торжествующий смех Сатаны; и, широко раскрыв глаза, вижу, как кривятся в сардонической гримасе лица телеведущих, как у них изо рта, разрывая губы, вылезают кривые клыки, как их глаза вспыхивают адским красным огнем. А потом вдруг все гаснет, и я проваливаюсь в темноту.

2

На следующий день он умер. Утром я проснулся с тяжким вздохом — вынырнул из глубокого, как колодец, и темного, как колодец, сна. Проснулся, нервно вздрогнув, на полу и с минуту лежал не шевелясь, обводя взглядом светлый прямоугольник окна, постер на стене, которого я раньше не заметил, сосновый стол, кровать, разбросанную одежду. Потом вспомнил вчерашнее и снова вздрогнул, пробормотал себе под нос что-то вроде "примстилось, примстилось" и неуклюже поднялся с пола. А потом вытряхнул из рюкзака вещи, выбрал нужные и пошел в ванную. Споткнувшись на пороге, вошел, пустил воду и долго стоял под горячей струей, неподвижно, с закрытыми глазами, прижав ладони к лицу, — долго стоял, долго, очень долго. А потом отыскал кухню — большое мрачное помещение на самом нижнем этаже, где каждый шаг отзывался враждебным эхом, а каждое перемещение чайника, тарелки, ложки — грозным грохотом, и в чужой кружке заварил себе чужой чай. Потом бродил по коридорам, тихо и осторожно, пытаясь угадать, есть ли в доме кто-нибудь кроме меня, а когда убедился, что нет ни души, набросил куртку и, прикидываясь перед самим собой, будто я вовсе не спешу, торопливо вышел, и по аллее парка, между деревьев, направился на остановку, и на автобусе доехал до центра. Ходил взад-вперед по Плянтам [21], петлял, сворачивал то направо, то налево, наугад выбирая дорогу, стараясь запомнить названия улиц, выучить их расположение, и в конце концов неожиданно наткнулся на Рынок, где — как и говорил Клубень — стояли тонвагены и спутниковые передатчики, техники со скуки резались в карты на переносных столиках или дремали в кабинах, а выключенные камеры были нацелены в небо.