Отец уходит. Минироман

Автобус, на котором я ехал обратно, был набит под завязку, но на следующей остановке в него втиснулось еще десятка полтора болельщиков "Краковии"; и тут же: "Эй, Седой, бля, подвинься, щас получишь" — и: "Ты чё, не видишь — места нет, куда я тебе, на хер, подвинусь?" И в смех. Потому что предложено подвинуться на хер. Я держался за поручень, оберегая одновременно мягкий рюкзак, в котором лежал ноутбук, и кошелек в заднем кармане, но в этой толчее полезть за кошельком означало коснуться стоящей рядом девушки и зацепить карман какого-то мужика — и, конечно, тут же подозрительные злобные взгляды: не хочу ли я, часом, вроде бы доставая свой кошелек, стибрить чужой? "Франек, долбоеб, уступи женщине место!" — крикнул один из болельщиков, и снова смех, потому что: "Франек, Франек, для бабы пряник, прямо на асфальте влепит ей пенальти". "Франек-долбоеб", — повторил один, маленький такой, щербатый, лет двенадцать от силы, и немедленно получил щелбан по башке от старшего товарища: "Кончай выражаться, сопляк, чего ты там понимаешь, сначала сам попробуй". Весело было, по-свойски, почти по-семейному, а я только недоумевал, почему матч в понедельник, с каких это пор стали играть по понедельникам, всегда ведь в субботу или воскресенье; верно, перенесли, подумал, из-за Папы.

А едва я подключил ноутбук, запустил форматирование диска и перерыл коробку в поисках инсталляционных дисков, едва наметил, как делить диск, позвонил Клубень — чтоб я шел в клуб "Лубу-дубу", будут показывать веселый венгерский фильм, после которого можно будет весело поддать. Я подумал, что веселья-то мне и не хватает, бросил все, как лежало, и пошел на остановку. Смеркалось; на остановке стояло человек двадцать, если не больше, какой-то мужик покачивался у стены, поддерживаемый двумя дружками; "Янек, — говорил один, — держись, Янек", — а девушка в бежевой куртке сообщала подруге, что автобуса не видно. "Надо же, смотрю-смотрю, а его все нет", — говорила она; возможно, он и вправду не приходил, оттого что все его высматривали. Ни одного из двух автобусов, что тут останавливались, не было, зато напротив, с натужным ревом поднявшись вверх по улице, к остановке регулярно подкатывали автобусы тех же маршрутов и через минуту исчезали за поворотом. И ни один не возвращался, как будто где-то там, за углом, притаилось загадочное Нечто и — хап! — в мгновение ока заглатывало с концами все что ни попадя, а охотнее всего— городской транспорт. "Опаздываю, — написал я Клубню, — сегодня ничего не ходит". Автобусов действительно не было, хотя Янек очухался и почапал с друзьями в магазин, а девушка в бежевой куртке замолчала. Народу все прибывало, и уже кто-то что-то знал, что-то слышал; "Авария около стадиона, движение перекрыли", — сказала одна женщина, а другая ей на это: "А мне говорили, полиция закрыла стадион". Но вот, наконец, появился автобус, и кто смог, втиснулся, и вот мы уже едем вниз по улице, уже водитель кричит: "Конечная!" — и вот я уже снаружи, уже стою в толпе болельщиков "Краковии", и уже в голову мне лезет: "Лех, Краковия, Арка, любовь, вера, борьба", — а еще, что болельщика "Арки", надо надеяться, в этой давке не убыот.

И не убили. Стояли молча, неподвижно, лица застывшие, руки за спиной, взгляды куда-то устремлены, ну и я обернулся, медленно, осторожно, еще не понимая, чего ждать, — и увидел огоньки, сотни, тысячи, десятки тысяч огоньков, увидел людей, безмолвно идущих плечо к плечу с зажженными свечами, а над головами у них поднимался к небу дым; увидел огромную реку, текущую по улице Пилсудского и разливающуюся по Блоням[28], реку могучую, реку широкую, реку безмолвную. И я стоял на берегу этой реки, как стоят обычно на берегах рек, стоял несколько долгих минут, стоял в тишине, в сосредоточенной тишине, — а потом закрыл глаза и вошел в эту реку, вошел не спеша, вошел, чтобы омыться в ней и выйти чистым. И тогда я услышал голос, тихий и приятный, и подумал, да, я слышу голос, и прислушался — а голос говорил: "Эй, Элька, сегодня бухаем у Мачека, в сто четырнадцатой, приходите с Рафалом" — и я очнулся на мелководье.