Отголоски

И вот в один из этих дней — точнее, вечеров, ибо дело было осенью, и солнце уже клонилось к закату — я лежала на животе на куче дубовых листьев, читала какую-то книжку и слушала через лазерный чип Рахманинова. Вдруг за спиной раздался мальчишеский голос. — Привет!

Я испуганно вскочила и оглянулась. У клена, прислонившись к его могучему стволу, сидел мальчик моего возраста с огромной растрепанной папкой для этюдов — оранжевая обложка, листы кремового цвета. Кожа у него была бледная, а волосы темные — совсем как у меня. Однако он был выше ростом, этак на полголовы. Мальчик показался мне смутно знакомым, и я предположила, что видела его в школе.

– Привет, — ответила я.

В его появлении крылась какая-то загадка. Как он подошел, я не слышала. Десять минут назад, когда я только устроилась на листьях, его точно не было на поляне. Но я так обрадовалась возможности хоть с кем-то поговорить — и, вообще, вообразите, кто-то заговорил со мной первым! — что не стала особенно задумываться над этими неувязками.

Мальчик улыбнулся — вполне приветливо.

– Меня зовут Роберт.

Одиночество не излечило меня от застенчивости; помешкав, я опасливо шагнула к нему.

– Я — Кэтрин. Кэти.

– Ты здесь живешь? Я кивнула:

– На Хауленд-драйв.

– Да? — просиял он. — Я тоже.

Ясно. Наверное, я видела его на улице. Чуть расхрабрившись, я показала на его папку:

– Можно посмотреть?

– Конечно, — он подвинул папку, чтобы мне было лучше видно. Я села рядом с Робертом. На верхнем листе был прелестный карандашный этюд нашей поляны, демонстрировавший (как я теперь понимаю) великолепное знание перспективы и светотени.

Но тогда двенадцатилетняя девочка, не искушенная в изобразительном искусстве, просто воскликнула:

– Здорово!

Он расцвел и показал другие листы. Наброски, натюрморты, несколько портретов — и все замечательные.

– Ты учишься в художественной школе? — спросила я.

– Нет, просто занимаюсь с учителем.

– И я тоже, — сообщила я. — Фортепиано.

– Да? Классно.

Он показал мне портрет светловолосой девочки с огромными глазами. Узнав ее, я изумленно пискнула:

– Синди Леннокс! Ты ее знаешь?

– Ну да. Она из нашей школы.

Достав чистый лист, он начал рассеянно водить по нему карандашом.

– На Рождество мне подарят пейнтбокс, — объявил он, — такой… вдвое меньше этой папки, с встроенным хард-диском, с эталонами темперы и масла… зверь, а не машина!

Чтобы не ударить в грязь лицом, я похвасталась в ответ:

– А мне для моего «Музмейкера» скоро купят новую программу оркестровки. Тогда у меня будет целых пятнадцать инструментальных групп — струнные, духовые, клавишные…

Подняв глаза от папки, он улыбнулся какой-то новой догадке.

– Ты тоже из таких, верно? — спросил он.

– Из каких «таких»?

Теперь он улыбался, как заговорщик — заговорщику.

– Ну, знаешь, когда врачи кое-что с тобой делают еще до твоего

рождения.

Внезапно мне стало страшно. Я отлично знала, что он имеет в виду; об этом кричала пресса, а некоторые родители даже выступали перед телекамерами, но большинство, в том числе мои папа с мамой, предпочитали помалкивать, боясь, что их детей подвергнут дискриминации, запретят (хотя это было противозаконно) соревноваться с обычными, «неусовершенствованными» детьми, участвовать в творческих конкурсах и научных олимпиадах.

Я знала, кто я такая, но поклялась родителям, что никому не открою свою тайну. Итак, я автоматически произнесла:

– Не имею к ним никакого отношения.

– Ага, как же. — Он мне явно не поверил.

Честно сказать, идея свести знакомство с похожим на меня ребенком одновременно пугала и возбуждала. Поэтому, ни в чем не признавшись, я спросила:

– А ты, значит, из «таких»?

Он кивнул, взял другой карандаш, вернулся к рисованию.

– Предки меня убьют, если услышат, но мне плевать. Я себя не стыжусь, — он поднял голову; слегка улыбнулся мне. — А ты? Разговор принимал опасный оборот. Я быстро встала.

– Я… мне пора.

– А свой портрет ты разве не хочешь посмотреть?

– Что-о?

Развернув папку, он продемонстрировал мне лицо. Мое лиио. Не очень детально проработанный набросок в два цвета (темно-серый и бледно-голубой), но сходство было ухвачено прекрасно. Мои темные волосы, коротко подстриженные «под пажа»; мои губы, которые я всегда считала слишком тонкими, растянутые в смущенной полуулыбке; мои бледно-голубые глаза, о которых папа как-то сказал, что в них отражается небо…

– Просто отлично, — сказала я с уважением. — Можно мне… Тут я перевела взгляд на его лицо… и застыла.

– Что случилось? — спросил он, почувствовав мое смятение. Я не ответила. Я глядела ему в глаза. Бледно-голубые, светлые-светлые. Он еще что-то сказал, но я пропустила его слова мимо ушей, засмотревшись на его губы…

– Кэти? — донеслось до меня. — Что случилось? Что-то не так?