Отголоски иного мира

Он рассуждает: а если рассказать человеку о греховном поступке? О злом деянии, объяснения которому нет? И тут возникает загадка. Человек прислушается, навострит уши. Рассказ произведет на него впечатление, подведет его к порогу веры…

Что будет, если там, где интерес к Богу напрочь отсутствует, вы возьмете и докажете факт существование греха? Не будет ли это удачей, доказательством Божьего бытия? Если существует грех — зло, реальная злая сила, то должен быть и Бог!

Если учесть переизбыток в мире насилия и несправедливости, то Ланселот вполне может оказаться прав: зло — косвенное доказательство Божьего бытия. Более того: если нас возмущают поступки негодяев — террористов–смертников, садистов–охранников в концлагере, похитителей детей, — это говорит о нашей нравственной интуиции. Мы нутром чуем, что есть вещи, которые неправильны, аморальны, чудовищны.

***

Я уже говорил, что недолюбливаю слово «грех». Есть в нем что–то скользкое, змеиное. Быть может, причиной таких ассоциаций стали миссионеры из наших южных штатов, которые зловеще шипели: «Грех–х–х», и, как бы грозя силам дьявола, трясли кулаком.

В детстве при слове «грех» я трепетал. Мои представления о Боге сформировались под влиянием грозных проповедников. Образ Бога–Отца был мне непонятен: мой собственный отец умер, когда мне не исполнилось и года, поэтому понятие «отец» было для меня пустым звуком. Скорее уж, Бог походил на полицейского или строгого учителя, норовящего поймать негодника на проступке. Ослушание было чревато быстрым и страшным наказанием. А вдобавок доброжелатели из числа прихожан сообщили: за моими тайными проступками денно и нощно наблюдает с небес еще и мой земной отец.

Подростком я стал относиться к греху с некоторой долей цинизма. Помню, однажды в летнем лагере выступал с проповедью пылкий молодой студент из крайне консервативного христианского университета. Мы спели четыре куплета гимна «Агнец Божий, я иду», и потом он принялся увещевать нераскаянных. Две трети аудитории вышли вперед преклонить колени в знак покаяния. Я тоскливо смотрел на гофрированную металлическую крышу: когда случались грозы, дождь барабанил так сильно, что собрание приходилось прекращать. Но на небе, как назло, ни облачка.

«Если вы чувствуете потребность в молитве, помолитесь с нашими помощниками. Они окажут вам поддержку», — вещал проповедник. И наконец: «Приглашаю в последний раз! Слушайте внимательно! Если у вас лежит на душе неисповеданный грех — любой грех! — Бог зовет вас выйти вперед и исповедать его!» Люди по проходам устремились вперед, а проповедник перечислял: «Бездумное слово… вспышка гнева… теплохладность духовной жизни. Может быть, вы бросили на кого–то похотливый взгляд? О ком–то плохо подумали?» Ручеек очереди превратился в бурлящий поток… Пианист тоскливо наигрывал одну и ту же мелодию.

Это была моя шестая неделя в лагере, и во время предыдущих собраний я, заслышав призыв к покаянию, выходил вперед. Но на сей раз я такой потребности не ощутил. В итоге в большой аудитории на местах остались лишь я и мой приятель Родни. Я пододвинулся поближе к нему — мне нужна была моральная поддержка. Пианист заиграл ту же мелодию по новой. Каявшиеся падали на колени. Все оглядывались на нас с беспокойством: мы задерживали окончание службы, за которой должны были последовать напитки и игры. «Не могу больше, — шепнул я другу, — ни один грех на ум не идет. А тебе?»

«И мне», — Родни чуть усмехнулся. Мы продержались до самого конца. Наконец, проповедник сдался и объявил об окончании собрания.

Оглядываясь назад, я вижу, что понимал христианскую концепцию греха превратно. Бог — не хмурый полицейский, а любящий Творец, Который желает нам только добра. Грех же мешает добру проникнуть в нашу жизнь. Более того, осознание греха указывает на подлинный смысл жизни. Оно — тоже отголосок иного мира.

Неверное понимание греха отталкивало людей от веры. В противовес суровому пуританству Новой Англии Натаниел Готорн писал рассказы, обличающие лицемерие пуритан. Джону Муиру тяжело приходилось с отцом–шотландцем, который с позиций пресвитерианской веры порицал любовь сына к природе, считая ее опасным нечестием. По словам Муира, шотландцы–пресвитериане умудрялись «превратить в тяжкое бремя любую обязанность».

Джордж Оруэлл потерял веру в пансионе, где наставники били его и называли грешником каждый раз, стоило ему обмочиться в постели. Тем самым понятие греха не помогало, а мешало Оруэллу понять мир.