Отголосок: от погибшего деда до умершего

Меня же в детстве интересовали взаимоотношения полов, права сексуальных меньшинств, олимпийская символика, Микки-Маус, Вторая мировая война, а также история в целом. Не знаю, что именно из этого перечня убедило родителей в том, что у меня склонность к юриспруденции, лично я ставлю на пройдоху Микки. Я не работаю судьей, я не работаю адвокатом или прокурором. Я преподаю в университете. И моя работа мне нравится. Хотя адвокатская лицензия у меня есть, можно сказать, что это мой подарок отцу.

Своих детей у герра Коха не было. Но он определил для себя, как с ними нужно общаться. Он показывал пальцами «козу-дерезу», а еще делал «бип», нажимая на нос. И улыбался нервной улыбкой, которая перестала вызывать у меня слезы, когда мне исполнилось шесть лет. До этого же, завидев улыбку герра Коха, я начинала отчаянно визжать. А мать вечно извинялась перед ним за меня. Манфред улыбки Коха не боялся, он был занят тем, что рисовал его портрет. За годы детства мой брат создал пятьдесят портретов нашего поверенного. Как-то отец решил подарить «милому Олафу» эти портреты. Но мать запретила. Я, конечно же, понимаю ее мотивацию. На портретах улыбающийся Олаф Кох в своей традиционной широкополой шляпе был похож на киношный образ маньяка. Хотя у меня есть некоторые сомнения по поводу того, что герр Кох узнал бы в них себя. Где эти портреты сейчас – я не знаю. Может быть, мать их хранит, чтобы пугать ими своих будущих внуков.

Жена герра Коха – Агата Райс, осталась на своей британской девичьей фамилии. Она была «серьезным ученым», изучала крыши Стокгольма, вычисляя места, где теоретически и практически мог обитать Карлсон. Крыши столицы Швеции она знала намного лучше, чем тело собственного мужа, о чем неоднократно без тени стеснения упоминала в разговоре с моей матерью, не обращая внимания на Манфреда, который ее рисовал, и на меня. Благодаря Агате Райс Манфред научился замечательно вырисовывать женские ноги под любым углом.

Кроме того, я знаю, что однажды (возможно, были и другие попытки, но наверняка я знаю только об этом случае) Агата предложила моей матери амур де труа. Я не знаю, как отреагировала на это Агнес фон Вайхен, потому что мать заметила мое присутствие и отправила меня в детскую. Теперь мне остается только догадываться: было ли у них что-то или нет. Подслушивать под дверью я не осмелилась. Впрочем, ставлю на последнее, принимая во внимание собственнические инстинкты моей матери. Конечно, это могло потешить самолюбие моего отца. Но для его самолюбия осознание того, что его хочет фрау Райс, было уже достаточным и не нуждалось в практическом подтверждении.

«Марта, Марта. А где господин судья?» – спросил у меня Олаф Кох, безуспешно пытаясь стряхнуть с себя Тролля, который сообразил, что поверенный интереснее, чем ножки кресла и бахрома от покрывала. Кох не заметил, как автоматически сделал в мою сторону «козу-дерезу», я давно на это не реагировала. «Родители в Баварии. Поехали поддержать Манфреда». «Так. Значит, их нет?» «Они как Бог, – заметила я. – Всегда с нами, даже если не рядом». «Как Бог», – повторил господин Кох. Я заметила, что он принес с собой что-то квадратное в большом свертке. Тролль тоже это заметил и принялся обнюхивать. «Сделать вам кофе?» – предложила я. Вид у Коха был беспомощный. «Да, если можно, – ответил он. И добавил как-то совсем уж загадочно: – Уж придется». Как будто более мерзкого кофе, чем тот, что могу сварить я, он никогда не пил.

Когда я вернулась с кофе, Олаф Кох вместе с Троллем расположились в кресле. «Согнать?» – спросила я. Кох смотрел на чашку с кофе. Я поняла, что сейчас он пытается связать глагол «согнать» с напитком. Тогда я поставила чашку на стол, подвинула ее ближе к креслу, а Тролля взяла на руки. Тролль вывернул уши. Не знаю, что это у него значило: он то ли радовался, то ли сердился. Тролль не очень щедр на эмоции, для нормального общения и понимания ему вполне хватает этих двух. Может, и мне стоит попробовать? Кох посмотрел себе на колени так, как будто у него что-то отсекли. «Олаф (года три назад он предложил, чтобы мы с Манфредом обращались к нему по имени), что-то случилось?» Тролль, по-видимому, решил, что где-то рядом озеро, потому что начал болтать лапками в воздухе, как будто собирался сделать заплыв.

«Я не могу с ними связаться со вчерашнего дня». Я пожала плечами, я не настолько тоскую по семье, чтобы звонить им по телефону каждый день. Олаф подумал, что я не поняла, о ком идет речь. «Я имею в виду твоих родителей». «У них очень насыщенные дни. Манфред наверняка отключил телефон. Не думаю, что он хочет, чтобы ему трезвонила Бригитта и сообщала, какое платье на Амалии, с кем танцует она сама и кто пытается ее соблазнить, нормальный ли вид у священника и какими цветами украшен зал. Отец сейчас в отпуске, не удивлюсь, если он не взял с собой мобильный. А мать хотела проведать кузину, раз уж они оказались в Баварии, поэтому ее потребность контролировать и общаться удовлетворяет «малышка Розамунда» и три ее дочери».

«У меня были предчувствия», – сказал Олаф. Сейчас он был похож на детектива из старых американских сериалов, который подозревает в совершении преступления всех, кроме своей сварливой жены. И не потому, что она так уж невинна, а потому, что он никогда не осмелится учинить ей допрос. Троллю тоже так показалось, поэтому он перестал изображать из себя пловца, спрыгнул на пол и принялся громко лаять. Когда я смотрю на Тролля – диву даюсь, как можно быть таким самоуверенным, с такими кривыми и короткими лапами? Хотя, люди такие мне встречались…

Я решила, что могу положить руку на плечо нашего верного поверенного. Лично я не люблю, когда касаются моей спины или плеч, но как еще можно продемонстрировать сочувствие и понимание? «Я могу чем-то помочь, Олаф?» Он посмотрел на мою руку так, будто ему нарастили лишний орган или он обнаружил на своем теле раковую опухоль. Я убрала ее. Руку-опухоль-лишний орган. Я его понимала. «У меня были предчувствия, что это случится именно тогда, когда никого не будет в городе. Йохан… Помочь? Марта, в принципе, да, ты можешь помочь. Мне нужно выполнить кое-какие обязанности. Я должен оставить эти вещи. В свертке. Ну и поставить в известность семью. Кто бы мог подумать, что он… Все права, в конце концов, принадлежат мне. То есть доверены мне. Поэтому я должен распорядиться… Ты не думай, что я этого хотел. Йохан сам мне все отписал». Олаф говорил это так, будто отец лишил меня с Манфредом наследства в пользу Олафа Коха.

«Я и не думаю», – заверила его я. И соврала, потому что я успевала подумать сразу о нескольких вещах. Олаф не обрадовался тому, что я не думаю. Но, поскольку он молчал, я коснулась свертка. «Олаф, а я могу?» «Да», – сказал он. И выпал из кресла, как маленький птенчик из гнездышка. Беспомощно. Сейчас его сожрет злая киска. Вместо этого его облизала сумасбродная собака. «Надо сначала научиться летать», – буркнула я. Но мою руку со свертка он убрал решительно. И собственноручно распотрошил его.

Библия. Широкополая черная шляпа с какими-то прядками по бокам. А, это, наверное, хасидское. Самоучитель иврита. Папка бело-голубого цвета. Я вспомнила, что платье подружки невесты, в которое, по-видимому, сегодня одета Бриг, именно в таких тонах. Эта папка – тоже подружка невесты.

«Это что?» «Вещи твоего деда». «Деда?» «Да». «Моего деда?» «Именно так». «Деда по какой линии?» «Йохана и Эльзе». «И где они были все это время, эти вещи? С сорок третьего?? Больше шестидесяти лет». «У твоего деда». «Что?»

«Марта. Ты можешь сесть? Спасибо. Дело в том, что сегодня в 4:45 утра умер твой дедушка. Вот ты снова вскочила… Садись, очень тебя прошу, мне неудобно с тобой разговаривать, когда я нахожусь в кресле. Это только скворцы весело поют, сидя в скворечнике. Возможно, потому что его крепят к дереву. Кроты не поют, так ведь? Садись. Кроме того, что это – веселое известие, ты еще и вымахала до 178, немного высоковата. Умер твой дед – Отто фон Вайхен, единственный сын барона фон Вайхена. В возрасте девяноста четырех лет. От рака позвоночника». «Олаф, в 1989 году, весной, мы ездили в СССР, и я молилась на могиле деда. Думаете, мне это приснилось? Того самого деда, который, как вы говорите, умер сегодня в 4:45». Мой дед не погиб во время Второй мировой войны. Мой дед умер сегодня. А еще он был евреем-хасидом. Чушь!

Герр Кох простучал пальцами по ручке кресла несколько тактов марша. Я пыталась понять, какого именно марша и почему я решила, что это марш, но сбилась с ритма. Потому что вдруг обратила внимание на то, что у Коха длинные и сильные пальцы. Он был маленького роста, и его руки почти полностью утопали в рукавах рубашек, пиджаков и джемперов. У него не было личного портного, и, в отличие от моего отца, который как раз имел хорошее телосложение, не шил костюмы и рубашки на заказ, поэтому фабричные вещи оказывались всегда пусть хоть немного, но великоваты для него. Сейчас было почти лето, поэтому он был в рубашке с короткими рукавами. Я никогда не видела Олафа Коха летом.

«Марта, такое случается. Ты тогда могла подумать, что СССР не будет? А будет, например, такое государство, как Казахстан? Хотя ты была ребенком, и, по-видимому, это тебя не интересовало. Ты была в стране, которой уже не существует. И молилась на могиле деда, который умер только сейчас. Иногда о важных вещах узнаешь спустя какое-то время. А часто и вообще не узнаешь. И еще неизвестно, что лучше».

«Олаф, это был марш? Вы сейчас отстучали пальцами». «В определенном смысле. Это Хорст Вессель [1] ». «Народничество. Интересно, дед любил этот марш? Тот дед, который умер тогда, скорее всего, любил. А этот, который умер сегодня?» «Не знаю. С ним невозможно было общаться. Именно невозможно, а не трудно». «Он был агрессивным?» «Марта, поговори с Йоханом. На самом деле, я навещал твоего деда в соответствии с контрактом раз в полгода. И воспоминания об этих посещениях не из приятных. Йозефа я информировал о каждом моем визите. Не могу сказать, что меня это тяготило, в конечном счете, такова уж моя работа, но я втайне радовался, что не имею с этим человеком никакой родственной связи. Твой дедушка был больным. Сейчас я не имею в виду рак, который его сломил. Он болел им меньше года. Я говорю о другой болезни. Возможно, это был рак души. Изо рта у него постоянно свисала тонкая и длинная ниточка слюны, как будто неведомый паук плел в его пасти кружевную западню и охотился за его языком или за гландами. Выжидал, пока они отпадут. Твой дед любил разговаривать. Но он говорил на таком языке, что понять его было невозможно. Точно так же он писал. Посмотри на его записи, они в папке».

Я подумала, что до сих пор и не подозревала о поэтичности Олафа Коха, точно так же, как и о длине и силе его пальцев. Может, поэтичность Олафа Коха неразрывно связана с летом? Мое чрезмерное концентрирование на Олафе свидетельствовало о том, что известие о деде было для меня фактически убийственным, я просто не могла в это поверить.

Несколько листочков выпало мне на колени. Среднего объема тетрадь сползла на пол, Тролль мгновенно припал к ней носом. Я легонько топнула ногой, пес глянул на меня с обидой. Но отошел. Еще бы. Тридцать девятый размер ноги выглядит, как небольшая, но мощная собака! «Это иврит?» «Нет. Если бы. Это – непонятно что. Совпадает несколько знаков, вот и все. Но твой дед был убежден в том, что пишет и общается на иврите». «Значит, мой дед был евреем». «Марта, твой дед был немецким бароном. И ты об этом прекрасно знаешь». «Вы хотите сказать, Олаф, что мой дед был немецким бароном, который иногда ходил в хасидской шляпе с прядками и был убежден в том, что общается на иврите? Не думаю, что это расценивалось как забавное чудачество даже то гда, когда он родился. Я уже не говорю о тридцатых и сороковых годах двадцатого века. Или вы хотите сказать, что у немцев-аристократов поощрялись такая одежда и такое поведение?»

«Марта – Йохан! Я думаю, что вам с отцом будет о чем поговорить». «Только с отцом? А как насчет Эльзе?» Ответа не последовало. Младшая сестренка ничего не знает. «А это что?» Рядом с записями на вымышленном языке я увидела глянцевую карточку-прямоугольник с изображенными на ней двумя персиками. Она была похожа на те, что продаются с наборами «Учим ребенка считать!» Или на карточку детского лото. Один плюс один равняется два. Персики были подписаны. Ясное дело, на том же языке, который мой дед (я уже освоилась с тем, чтобы называть его дедом) считал ивритом. Вообще, вся эта картинка была густо испещрена черными чернилами, замордованные плоды, отвратно. Я спрятала ее в папку. Ладони вспотели. Нельзя так пугаться персиков. «Дедовы персики, – сказал Олаф. – Он любил мне это показывать и заставлял читать. Если бы я что-то понимал. Марта, тебе плохо?»

Я и правда чувствовала себя нехорошо. Уши горели, во рту пересохло, ладони взмокли. Олаф вышел и вскоре вернулся с двумя стаканами воды. Перелил из двух маленьких бутылочек, Олаф никогда ничего не пил из бутылок или банок – только кружки или стаканы; всегда тихо, но настойчиво делал замечания Манфреду, который часто встречал поверенного с банкой пива в руке. Тролль сопровождал Коха на расстоянии своего прыжка. «Ты бы убрала с шеи шарфик, он… э-э-э… сдавливает», – сказал господин Кох. Я забыла, что на моей шее уже была готова шелковая удавка. Подарок Дерека. Пунктирные коричневые линии на тускло-белом фоне.