Отъявленные благодетели

Воспоминания почти убаюкали меня, выдернули из этого мира, я почти ощутил морскую соль на губах. Но почти не считается. Ангел. Прах. Сева. Вера. «Некрономикон». Море…

Саврас: Спите?

Я: Нихуя.

Фаня: Такая же хуйня.

Я: Вы заметили, что мы стали чаще ругаться?

Саврас: Да похуй.

Фаня: Схуяли?

Я: Совсем вы охуели.

Прикололись.

Фаня: Заметили, Олег.

Саврас: Даже услышали.

Я: Знаете почему?

Фаня и Саврас переглянулись. Я это увидел в зеркале заднего вида. Саврас лежал на переднем сиденье, но оно было откинуто, и он лежал головой почти на заднем, у Фани. Если б взгляды можно было перевести в слова, то их переглядка звучала бы так: «Кажись, Олежек в себя приходит, на философию потянуло. Подыграем, ничего страшного!»

Фаня: Почему, Олег?

Саврас: Да, почему?

Я не хотел отвечать, слишком уж хорошо они меня знают. Но я же сам спросил, как-то, ну…

Я: Потому что мат – язык войны. Мы на войне, мужики. Пленных не брать, всех убивать, изо всех сил рваться к морю.

Фаня и Саврас переварили.

Фаня: А дальше?

Я: В смысле?

Фаня: Когда попадем на море, ты высыплешь прах? Потому что, если…

Я: …если не высыплю, то получается, что вся эта канитель ради моей девушки, а вам это на хер не надо? Или чё?

Фаня: Ничё. Просто чем Вера и Сева хуже Ангелины? Если уж гибнуть, то хотя бы за великую попытку.

Я: Ты спрыгиваешь?

Саврас: Я – нет. Я с тобой до талого. Сева, хоть и лох, а нормальный был мужик.

Фаня: Я тоже до талого. Но если прах не высыпаем, то без энтузиазма.

Я закурил.

Я: Высыпаем.

Фаня: Убедил я тебя?

Я: Нет.

Фаня: А почему тогда?

Я: Из любопытства. Посмотреть, что будет.

Фаня: Я серьезно.

Я: Сам видишь, что в мире творится. Так дальше жить нельзя.

Саврас: И людей пытать нельзя! Я их за Севу…

Фаня: Мы в Перми с тобой человека пытали.

Саврас: Он плохой был.

Фаня: Почему?

Саврас: Олег сказал. Ты его вообще убил!

Фаня: Убил. И что?

Саврас: Не вкуриваю, к чему тогда?..

Фаня: Да к тому, что мы в этой истории не положительные персонажи. Мы демоны, которые сражаются с другими демонами. Наш путь, всю эту кровь – а дальше ее будет только больше – ничто не оправдает: ни Ангел, ни Олег, никто. Только Тысячелетнее царство Христа. Если мы не высыплем этот сраный прах в море, значит все было зря.

Помолчали.

Я: Так давайте его высыплем.

Саврас: А если мир схлопнется? Ну вообще весь, вся земля?

Я: Если его могут схлопнуть три халулайца, нахер такой мир.

Фаня: Это бесполезный разговор. Никто не знает, что будет. Давайте о делах насущных.

Я: Есть предложение?

Фаня: Да. Из дешевого слэшера. Давайте разделимся.

Саврас: На три?

Фаня: На два. Мы с тобой и Олег.

Я: Годится. Расходимся, как стемнеет. Встречаемся в Абхазии в селе Алахадзы, в кафешантане «Дикая гавань».

Все улеглись. Я думал о том, как добраться до моря, думал об Ангеле, думал о «Некрономиконе», думал о Вере, думал о Тысячелетнем царстве Христа. А потом уснул.

Южная ночь дышала холодом от земли и теплом откуда-то сверху. Фаня и Саврас довезли меня до трассы и выползли проводить. Сентиментальные такие. Нахер вот надо… Я обнял Фаню и Савраса. Братаны, чё тут. Ничего говорить не хотелось. Слова – вода. В глаза глянул – не бздят вроде. Уметь не бздеть внутренне – это не то же самое, что уметь не бздеть внешне. Внешние проявления можно погасить, согнать, а вот если ты бздишь внутри, с этим ничего не поделать. Страх, как стрела, пробивает масочки. Или как дождь. Либо есть, либо нет. Ты как бы над страхом по-настоящему не властен, не властен над его рождением. В этом смысле страх похож на любовь, понимаешь, главное, что все, а сделать ничего не можешь. Стихия. Будто в самолете падающем сидишь и наблюдаешь, как приближается земля. Любовь, страх, смерть – это все про одно, знать бы только про что. Блин, опять вот нагнетаю! Нормально все будет. Словимся на море, развеем Бориску, пивнем чачи и поплывем в дельфиньи палестины. Еще спасательницы юные… туда-сюда.