Отъявленный плут

Но могильщикъ настаивалъ на своемъ, да и сторожъ узналъ ее по красному рубцу на подбородкѣ. Она украла цвѣты съ могилы сестры, и бѣдняжка не могла привести ни одного довода въ оправданіе своего поступка. Теперь я обращаю ваше вниманіе на слѣдующее: я давно зналъ обѣихъ сестеръ, мы долго жили на одномъ и томъ же заднемъ дворѣ, и онѣ обѣ часто играли подъ моимъ окномъ. Сестры иногда ссорились, даже дрались, но это не мѣшало имъ быть очень милыми дѣтками, всегда заступавшимися другъ за друга, когда на нихъ нападали другіе. Ну, а этому имъ не у кого было научиться. Ихъ мать — очень дурная особа — рѣдко бывала дома, а отецъ, — насколько мнѣ помнится, у каждой былъ свой отецъ, — да, отца онѣ никогда не видали. Обѣ дѣвочки жили въ какой-то дырѣ, немногимъ развѣ больше вотъ этой могильной плиты, а такъ какъ моя комната находилась какъ разъ напротивъ, то я часто стоялъ у окна и слѣдилъ за ними. Ганна въ большинствѣ случаевъ одерживала верхъ; она, впрочемъ, была старше на нѣсколько лѣтъ и часто бывала такъ благоразумна, какъ взрослая. Она всегда доставала жестянку съ хлѣбомъ, когда имъ хотѣлось ѣсть, а лѣтомъ, когда на дворѣ становилось невыносимо жарко, Ганна прикрѣпляла къ окну старую газету, чтобы защитить себя и сестру отъ слишкомъ яркихъ солнечныхъ лучей. Часто слыхалъ я, какъ она спрашивала уроки у сестры передъ тѣмъ, какъ отправиться въ школу. Ганна была маленькое, горбатенькое созданьице съ серьезнымъ недѣтскимъ лицомъ, и жизнь ея на землѣ была недолга.

— Обыщемъ-ка ранецъ! — сказалъ могильщикъ.

И что же? Въ ранцѣ, дѣйствительно, лежали цвѣты; я узналъ даже свои собственные. Что могъ я сказать? А маленькая грѣшница стояла молча, съ самымъ закоренѣлымъ видомъ. Я встряхнулъ ее и принялся допрашивать, но она все такъ же упорно молчала. Тогда могильщикъ сказалъ, что обратится къ полиціи, и повелъ дѣвочку. У калитки она, казалось, поняла, наконецъ, что должно затѣмъ послѣдовать, и спросила:

— Куда вы меня ведете?

— Въ полицейскій участокъ, — отвѣтилъ могильщикъ.

— Я ихъ не украла, — сказала она.

— Какъ, ты ихъ не украла? Да вѣдь они же лежали въ твоемъ ранцѣ, мы всѣ ихъ видѣли, а ты говоришь, что не крала цвѣтовъ.

У калитки рукавъ платья Элины зацѣпился за ручку замка; рукавъ почти вырвался, и сквозь прорѣху виднѣлась теперь худенькая, маленькая ручка.

Мы пришли въ участокъ. Произошло непріятное объясненіе, но, насколько мнѣ помнится, маленькую Элину отпустили безъ всякаго наказанія. Я вскорѣ потерялъ ее изъ виду, такъ какъ уѣхалъ и находился девять лѣтъ въ отсутствіи.

Теперь я нѣсколько иными глазами смотрю на все это происшествіе. То, что мы тогда сдѣлали, было большой несправедливостью. Она, конечно, не украла цвѣтовъ. Но если бъ она даже и сдѣлала это? Я теперь говорю себѣ: а почему бы ей было не сдѣлать этого? Да, можетъ ли быть что-нибудь несправедливѣе нашего поступка тогда? А между тѣмъ, ни одинъ судья не можетъ насъ осудить за это: мы просто задержали ее и отдали въ руки правосудія, вотъ и все. Я вамъ еще вотъ что скажу: я недавно видѣлъ Элину и могу васъ свести къ ней.

Онъ сдѣлалъ паузу.

— Если хотите понять, что я теперь разскажу вамъ, то вы должны слушать съ большимъ вниманіемъ! „Да, — сказала Ганна своей сестрѣ,- когда я умру, я получу цвѣты, можетъ быть, даже много цвѣтовъ, такъ какъ учительница принесетъ букетъ да и фрау Бендишъ расщедрится на вѣнокъ“…

Но маленькая больная была умна и практична, точно старуха. Калѣка и слабенькая, она была не пригодна къ жизни и не жизнеспособна, но болѣзнь какъ бы обострила ея наблюдательность и сообразительность. Когда она говоритъ, другая — та младшая сестренка — молчитъ и старается понять ее. Онѣ всегда однѣ, матери не бываетъ дома, и только время отъ времени фрау Бендишъ присылаетъ имъ какую-нибудь ѣду, и онѣ не умираютъ съ голоду. Теперь сестры не ссорятся; много уже времени прошло съ ихъ послѣдней ссоры, и всѣ прежніе раздоры, бывавшіе во время игръ, давно позабыты.

— Но цвѣты, — продолжала больная, — не представляютъ ничего особеннаго; они такъ быстро вянутъ. А вѣдь увядшіе цвѣты на могилѣ куда какъ некрасивы. И когда я буду тамъ лежать мертвой, я все равно ихъ не увижу, да и согрѣть меня они не могутъ. А помнишь ли, Элина, тѣ туфли, которыя мы разъ видѣли на базарѣ? Вотъ тѣ такъ грѣютъ.

Да, Элина хорошо помнила туфли. И чтобы доказать сестрѣ, какая она умница, она принялась очень подробно описывать эти туфли.

— Теперь уже недалеко до зимы, — говоритъ больная, — и въ окно такъ страшно дуетъ, что мохнатая тряпка, которая виситъ тамъ на гвоздѣ и которою онѣ обѣ моются, совсѣмъ промерзаетъ и становится жесткою. Элина могла бы купить пару такихъ теплыхъ туфель.

И обѣ сестры взглянули другъ на друга. О, Элина совсѣмъ не такъ глупа.

Да, да, Элина могла бы взять тѣ цвѣты, которые принесутъ ей, умершей. Ну, конечно, она могла бы это сдѣлать… По воскресеньямъ по улицамъ гуляетъ такая масса людей. А сколько людей ѣдутъ съ цвѣткомъ въ петличкѣ, да, какъ часто проѣзжаютъ мимо нихъ въ экипажахъ мужчины съ цвѣтами въ петлицѣ! Навѣрное, они покупаютъ эти цвѣты.