Отказ

– Спасибо. Я ценю ваше доверие. Но если я все же проиграю дело, сделайте мне одолжение, ладно? Несколько месяцев мне не звоните, я буду не в состоянии ни с кем разговаривать.

– Если вы проиграете дело, это будет огромной несправедливостью.

От его веры в меня мое раздражение улеглось, и я искренне его поблагодарила. Когда мы попрощались, я позволила себе роскошь представить себе эту работу – пациенты, коллеги, студенты, которыми надо руководить, собрания персонала, где надо сидеть и пить кофе, обмениваясь глупыми шутками. Все это было нереально и недостижимо.

Первым свидетелем Атуотер был Ричард Оппенхаймер, главный психолог Университета Санта-Моники. Это был представительный мужчина лет шестидесяти, крепкого телосложения, с чистыми голубыми глазами и широкой теплой улыбкой. Прежде чем занять свидетельское место, он небрежно шутил с Атуотер и. явно чувствовал себя в зале суда совершенно спокойно.

Суть его показаний сводилась к следующему: еще в начале лечения я поставила Нику неверный диагноз – расстройство психики, вызванное нарциссизмом, этот факт документально подтверждался моими записями; я не подвергла его необходимым тестам, а если бы я это сделала, то гораздо быстрее поняла бы, что его состояние следует расценивать как пограничное; я не сумела провести правильное лечение: не отослала его к другому специалисту, когда между нами установились сексуальные чувства; не смогла распознать его намерения покончить с собой. Учитывая все это, он классифицировал мое лечение как не соответствующее общепринятому стандарту. По поводу сексуального контакта он заявил, что «если он действительно произошел, то это вопиющее нарушение правил медицинской этики, недопустимое для компетентного психотерапевта». Показания его были очень убедительны, хорошо продуманы и четко сформулированы.

Младший помощник Атуотер внес огромный белый лист картона, на котором в форме диаграммы были представлены основные события, связанные с психотерапевтическим курсом Ника. Они поместили это наглядное пособие перед присяжными на подставку. На диаграмме были изображены то подъемы, то падения, а потом кривая резко шла вниз. И хотя лично мне эта схема казалась пригодной разве только для того, чтобы развести костер, она тем не менее была очень опасна, потому что такие вещи воздействуют сильнее, чем слова.

Оппенхаймер объяснил присяжным значение всех точек, всех подъемов и падений на диаграмме, уделив особое внимание последнему отрезку. Его спокойствие и ясность были очень убедительны. Он сказал, что в результате моего лечения Ник теперь находился еще в большей депрессии, а прогноз был очень «осторожный».

Андербрук пригласил другого эксперта – судебного психолога, который впоследствии должен был опровергнуть эти утверждения, но сейчас, к четырем часам, у меня так разболелась голова, что когда я поднялась на ноги, я с трудом соображала, что я делаю. Если и все остальные свидетели Атуотер будут выступать столь же доказательно и ярко, у меня, это уж точно, не останется никаких шансов выиграть дело.

Потом в конторе Андербрука мне стало легче, мы ели сэндвичи и печенье, принесенное из закусочной в первом этаже, пили кофе, детально анализируя все произошедшее за день, выбирая слабые места в показаниях для завтрашнего перекрестного допроса. Когда я в полночь вернулась домой, то увидела у дверей несколько упорных репортеров, но я заявила им, что мне нечего сказать, и захлопнула дверь перед их носами.

Мать, как обычно, ждала меня и вышивала, причем так быстро, что казалось, руки ее двигаются, словно колеса. Следуя моим инструкциям, она никому не открывала дверь и не подходила к телефону. Я посочувствовала ей, ведь она сидела здесь словно в клетке.

– Хочешь пойти завтра со мной в суд, ма?

– Да я буду все время мешать, милая. Не беспокойся обо мне. Просто расскажи, как там дела. – Мой телевизор не принимал юридический канал.

Я ввела ее в курс дела. Она налила мне стакан вина, и я его выпила, пока говорила. Я обратила внимание, что ногти на ее пальцах были обкусаны до основания.

Потом, раздеваясь, я прослушала сообщения, оставленные на автоответчике. Два раза звонила Вэл, второй раз она сообщила, что ей можно звонить допоздна. Три звонка принадлежали репортерам, была пара ложных звонков, еще звонили Линда и Умберто. Я попросила мать позвонить утром Линде и Умберто и сказать, что у меня все нормально. Потом я позвонила Вэл.

– Происходит все самое худшее из того, что я ожидала, – сказала я. – Репортеры преследуют меня, все на меня смотрят. Ник ходит с важным напыщенным видом.

– Как ужасно! Но я все-таки верю, что справедливость восторжествует.

– Ты и не представляешь, как много значит для меня твоя поддержка.

– Сестры на всю жизнь, – мягко произнесла Вэл. – А как дела у твоей мамы?

– Так себе. – Вэл, разумеется, понимала, что мама слушает наш разговор, и что мне надо быть осторожной.

– Почему бы тебе не воспользоваться ее присутствием? Попроси ее готовить. Или придумать новое платье.

– Я не могу есть. И зачем мне новое платье?

– Платье может понадобиться мне.