Отходная молитва

Лаверн пригласил Мэй поужинать где-нибудь в городе, он давно уже хотел попробовать местных омаров. Мэй, однако, оказалась вегетарианкой, и в конце концов их выбор остановился на крошечном, освещенном свечами бистро, где они заказали нечто под названием "грибы по-строгановски". Если не считать официанта, повара и одинокого, бурчащего что-то себе под нос старика в кепке и с усами, они были единственными посетителями заведения.

– А ты парень крупный, – дружелюбно заметила Мэй.

– Если буду есть всякую дрянь, то скоро отощаю.

Мэй расцвела улыбкой, чем-то напоминая американского индейца – у нее было загорелое морщинистое лицо, а волосы аккуратно заплетены в косы.

– Хватить ныть. Завтра я приготовлю тебе настоящий воскресный обед.

Какое-то время они молчали. Лаверн без всякого аппетита ковырялся в тарелке. Неожиданно Мэй ни с того ни с сего произнесла:

– Хорошо, я скажу ему об этом.

Интересно, о ком это она, удивился Лаверн.

Мэй заглянула ему в глаза.

– Бог говорит, что тебе надо есть побольше свежих овощей.

Лаверн попытался сдержать ухмылку, но она появилась на его лице сама по себе.

– Бог? Какой еще Бог?

– Высшее "Я". Других не бывает. Мой Бог. Разве ты не читал мою книгу? – Она слегка наклонила голову, словно прислушиваясь к некому неслышимому и незримому спутнику, а затем весело хохотнула: – А, так вот оно, значит, что. Бог говорит, что тебе не понравилась моя книга.

– Э-э-э, – замычал было Лаверн, но передумал.

Мэй загнала его в угол. Собственно говоря, не обязательно быть ясновидящей, чтобы понять, что он думает о ее сочинении. Достаточно одного взгляда на его серьезную мину, на то, как он одет – строгие коричневые брюки и пиджак в елочку, – и сразу станет ясно, что он не из тех, кто в лунную ночь готов плясать вокруг какого-нибудь каменного святилища.

Мэй смотрела на него спокойным, доброжелательным взглядом.

– Значит, ты считаешь меня шарлатанкой.

Лаверн пристально посмотрел ей в глаза.

– А что еще можно подумать?

– Сразу видно, что ты из Йоркшира... Хорошо. Я скажу о тебе: вее, что знаю. Ты несешь в себе великую скорбь. Ты изведал в жизни великую печаль.

– А кто нет? – вспылил Лаверн.

Но она продолжала как ни в чем не бывало:

– Вот что я вижу, эту картину приоткрыл для меня Бог. Лестница. Пролет деревянных ступеней. Ребенок лет трех-четырех стоит на самой верхней из них. Бедный ягненочек, он оступается. Падает вниз, ударяется тельцем об одну ступеньку, о другую, о третью...

Лаверн ощутил, как у него по спине пробежал холодок.

– Вот он лежит внизу и не может шелохнуться. Лежит навзничь и даже не плачет, слишком перепуган. А теперь я вижу женщину, темноволосую женщину. Она бежит к ребенку. У нее красивое лицо. Это мать мальчика. Она склоняется к нему. "С тобой все в порядке? Ты не ушибся?" – спрашивает она. Он не отвечает, но его нижняя губа начинает подрагивать. Мать протягивает руки, чтобы его поднять. Одну руку она просовывает ему под плечи, другую под колени. Я вижу, как на лестнице появляется мужчина. Крупный мужчина с усами. Он понимает, что сейчас произойдет. Он кричит: "Нет! Не надо!"

Лаверн посерел. Медленным движением он положил нож и вилку. Когда он заговорил вновь, в его голосе звучала страшная усталость.

– Хорошо. Можете не продолжать.

Ибо все уже было сказано. Кому, как не Вернону, случившееся было известно в мельчайших подробностях. Сколько раз он просыпался ночью в холодном поту, когда кошмар пережитого казался ему страшной явью. Его предостережение запоздало. Донна подняла Тома, и в следующий момент ребенок странно запрокинул голову, и у него изо рта хлынула черная кровь. При падении он сломал себе шею. Оставь Донна его лежать на полу до приезда "скорой", и ребенка удалось бы спасти. Лаверн ни в чем не винил жену, но он так и не простил себя.

– Я не хотела, Вернон, – произнесла Мэй, по всей видимости, не кривя душой.

Через стол она сочувственно пожала его руку.

* * *

После ужина гулять в промозглую погоду уже не хотелось. Вернон и Мэй вернулись домой и сидели на кухне, попивая бренди возле настоящего камина. Мэй оказалась права насчет прилива. Ставни на окнах пришлось закрыть, чтобы не слышать монотонного уханья прибоя. Желая как-то приободрить Вернона, Мэй стала рассказывать ему о себе. Она дважды была замужем и дважды разведена. У нее двое детей, которым уже за тридцать, и они живут отдельно. Весь дом был буквально увешан и уставлен фотографиями ее особенно ничем не примечательных внуков.

В молодости она танцевала. Глядя на ее правильные черты, Вернон подумал, что она, по всей видимости, была хороша собой. Но когда Мэй показала ему свои старые фотографии – тогда ей было двадцать два и она танцевала в кордебалете, – Вернон слегка разочаровался: за исключением пары-тройки морщин Мэй почти не изменилась.

– Когда я бросила танцевать, – предавалась она воспоминаниям, – то подалась в медиумы.

– И сейчас ты гигант в этом деле, – пошутил Лаверн.