Открой глаза (сборник)

Он был слишком здравомыслящим человеком, чтобы считать себя жертвой тайного проклятия, но то спасение, которое, как ему казалось, он нашел в Габриэль — в жизни, посвященной живописи, супружескому взаимопониманию и выращиванию детей, — не сработало. "Ужин при свете лампы" (1899) показывает нам затылок (несомненно, швейцарский) за обеденным столом; справа Габриэль в розовом платье смотрит на своего старшего сына Жака, который задумчиво жует фрукты, а маленькая девочка не сводит широко открытых глаз с самозванца напротив. Фактура и гармонии цвета отступают здесь на второй план, выпуская на первый цветовые контрасты и психологическое противостояние. И это предсказание. Отношения Валлоттона с пасынками быстро испортились — "их непредсказуемость его пугала", сказал один из очевидцев, и письма художника усыпаны жалобами. "Все было бы хорошо, если бы Жак не был таким гадким". Он называет Жака и его брата "настоящими кретинами" (Стайн упоминала "буйство его пасынков"). Но главным центром (взаимного) антагонизма всегда оставалась падчерица. "Маделина демонстрирует и навязывает всем свое самомнение, свою тупость и деспотизм". "Она танцует танго, наводняет дом случайными знакомыми, все критикует". "Она целыми днями полирует ногти и словно свысока смотрит на страдания окружающих". Когда-то, в 1897 году, художник Филипп Шарль Блаш, поддразнивая Валлоттона, назвал его в письме "Monsieur le Mélancholique", и теперь скрытая меланхолия его характера стала всплывать на поверхность. Он также был "сверхчувствителен и скуповат" — не самые удачные качества для отчима. Габриэль, разрываясь между эмоциональной лояльностью к мужу и к детям, часто находила убежище в болезни. В ранних письмах он часто обращается к ней "ma bonne Gab" ("моя милая Габ") — но вскоре обращение меняется на "ma pauvre Gab" ("моя бедная Габ") — и таким остается навсегда. В 1911 году Феликс признается брату Полю, что пребывает в "постоянной тоске": "Мне не с кем поговорить, и бездумность окружающих, которые живут только для немедленного удовлетворения своих аппетитов, кажется мне удушающей". В 1918 году он пишет в своем дневнике: "В чем так провинился мужчина, что вечно должен подчиняться этому ужасному "спутнику", именуемому "женщина"?" Кажется, "Ложь" обернулась правдой. Он выражает ужас от "своей фальшивой жизни, на полях жизни реальной, которую я терплю уже двадцать лет и от которой страдаю так же жестоко, как в первый день". Если Вюйар мог с удовлетворением сказать о себе: "Я всегда был только наблюдателем", Валлоттон жалуется: "Всю свою жизнь я смотрел на жизнь из окошка, но не жил сам".

Искусство — единственное, что ему оставалось. В 1919 году в письме к своей новой покровительнице, Хеди Ханлозер (которая жила со своим мужем Артуром на вилле Флора в Винтертуре), он рассуждает:

"Я думаю, что для моих работ характерно желание выразить себя через форму, силуэт, линию и объем; цвет — лишь дополнение, которое призвано подчеркнуть важное, само оставаясь второстепенным. Я ни в коем случае не импрессионист, и хотя я восхищаюсь их живописью, я горжусь тем, что избежал этого сильного влияния. Я склонен к синтезу: тонкости и нюансы не то, чего я хочу, и не то, в чем я силен".

Этот точный самоанализ показывает, как он всегда был далек от своих товарищей-набидов: в 1920-м он отмечает, что они с Боннаром по-прежнему в прекрасных отношениях, "несмотря на то что находимся на разных полюсах живописи". Валлоттон всегда был художником-протестантом: он верил в тяжкий труд, продуманность, сложность исполнения; он ненавидел искусственность, виртуозность и "везение" в живописи. Критики, как правило, с ним соглашались: он представал "сильным и трезвомыслящим" художником; его работы излучали "упрямую искренность"; он был "сосредоточенный, аскетичный, холодно-страстный, лишенный изящества".