Открой свое сердце

Алинке стало жутко, чувство сопереживания чужому горю затмило чувство переживания горя собственного. Она протянула дрожащей рукой фотографию ребенка Ирине, но та вдруг улыбнулась, смахнула случайную слезинку и подпрыгивающим на стыке голосом сказала:

— Я не могла писать. Я, понимаешь, журналистка. Но я не могла писать! Представляешь?! Я думала, это — все. Конец. Но время лечит, ага. Как бы это ни звучало банально, так и есть, поверь мне. А смерть, она хоть и разная, все равно в конечном итоге забирает людей в вечность. Единственное, чего я себе никогда не прощу, так это того, что доверила Лешеньку этому… Ублюдку, — вдруг зло выпалила она. А, — махнула она рукой, — долгий это разговор, да и нужен ли он? Все позади…

В купе вошел пышущий негодованием Вольдемар. Он нес в руках еще пару стаканов чая и бормотал:

— Стаканов нет, стаканов нет, а голова у него есть? Стаканы нашлись, сахара нет. Сахар нашелся, ложечек нет. Блин, ненавязчивый советский сервис. — Он поставил на стол стаканы и, подув на ошпаренный случайно выплеснувшимся кипятком палец, раздраженно продолжил: — В Москве заправку открыли, на западный манер. Вас там обслуживают двое рабочих. Даже выходить из машины не нужно. Сами и заправят, и денежку возьмут. Я подкатываю на своем тарантасе, а ехал по поручению начальства. По служебным, так сказать, делам. Мне шеф сказал, квитанцию выпишешь за бензин, через бухгалтерию оплатим расходы. — Он окинул присутствующих величественной холодностью. — Я подкатываю, как человек, они мне шланг в бачок вставляют, счетчик мотает, литры накручивает. Деньги берут, сдачу сдают. Смотрю, сами себе «на чай» отсобачили. Прошу квитанцию. А они, холуи совковые, пойди, говорят, в кассу, там тебе чек выпишут. «А вы на что? — спрашиваю». «А это, — отвечают, — в круг наших обязанностей не входит». Ну? — Он недоуменно покачал головой. — Ядрены пассатижи! А? Каково? Запад сраный. Все через то место, которым негры фекалии сбрасывают.

Алинка, сдерживая улыбку, старалась не поперхнуться горячим чаем, отхлебывая его мелкими глоточками и посматривая на бабаевскую «Белочку».

— Бери шоколад, он мне ужас как надоел, — Ирина придвинула развернутый пакет с конфетами поближе к Алинке и, не в состоянии совладать с собой, откровенно расхохоталась.

— Господи, да вас же, милый Вольдемар, за чаем послать невозможно. Вы так изнервничались, что смотреть жалко. Присаживайтесь, будем чаевничать.

— Спасибо, не откажусь, — ответил Вольдемар, несколько смутившись. Он сел рядом с Ириной и как бы невзначай прикоснулся к ее локтю рукой.

— Скажите, я вам нравлюсь? — вдруг прямо в лоб спросила Ирина, и Вольдемар закашлялся.

— Да как вам сказать?

— А вот так и скажите, — настаивала Ирина, — нравлюсь или нет?

Алинка смотрела на расползающиеся в разные стороны потеки дождя на вагонном окне. Поезд сделал большую дугу вокруг покрытого гусиными пупырышками пруда. И был виден голубой передний вагон. Как длинная членистая гусеница, поезд торопливо бежал по мутно блестящим рельсам.

«Интересно, что он ей ответит?» — подумала Алинка, но Вольдемар молчал, видимо, чувствуя какой-то подвох со стороны женщины.

— А вы и сказать честно не можете.

— Почему, могу. Я могу сказать честно, но здесь посторонние, к тому же дети. При посторонних нельзя, — почесав указательным пальцем коротко стриженный затылок, задумчиво ответил Вольдемар.

— Значит, по-вашему, получается, при детях говорить правду нельзя. Ну, не знаю, насколько правду. Во всяком случае, вам сейчас кажется, что — да. А вести себя подобным образом при детях можно, да? Так получается?

Вольдемар хотел было возразить, но Ирина не предоставила ему этой возможности.

— Вы лицемер. Вы подлый и грязный лицемер. — Алинка поняла, что этот упрек Ирина бросает в лицо Вольдемару, основываясь не только на случайном прикосновении к ее оголенному локтю и заигрывающих, откровенно зовущих взглядах. Видимо, еще до того, как они оказались в купе все вчетвером, между Вольдемаром и Ириной был разговор.

— А хотите, я расскажу вам о своей жизни? — ни с того ни с сего произнесла Ирина.

Алинка с готовностью оторвалась от заоконных пейзажей и приготовилась слушать.

— Я не буду начинать с самого детства. В детстве я была глупым и неинтересным ребенком. Я поздно научилась читать и вплоть до третьего класса не хотела писать.

По чистописанию и чтению у меня всегда стояли сплошные гусаки. То есть двойки, — ответила она на вопрошающий взгляд Алинки.

— Пары, — подсказала Алинка.

— Ну да, пары. Зато я сочиняла стихи. — Она испытующе взглянула на Вольдемара. — У вас есть возможность не подвергать себя мучениям и выйти. Сейчас я буду читать их, — сообщила она.

— Конечно-конечно, — согласился Вольдемар, взял со стола конфетку и стал, шелестя, ее разворачивать. Ирина переждала этот шумовой эффект и, сморщив лоб, стала припоминать хоть что-нибудь из своих детских опусов.