Откровение

— Вот-вот. Ты как это объяснишь? Или это гарпия? Я слыхивал, у тех перья вовсе из булата. Один показывал нож, клялся, что перековал из гарпячьего пера, но я засомневался, ибо враль отменный, хоть и рыцарь отважный и полных всяческих достоинств…

Калика покосился с некоторым недоумением:

— Аль запамятовал? Или я не сказал, забыл? Это ж Жошуй. Тот самый.

— Ага, — пробормотал Томас несчастливо. — Жошуй, эта река мёртвых, чьи воды так легки, что не держат даже перышка… А как же нам перебраться, ежели…

Калика подумал, хлопнул себя по лбу:

— Я ж не говорил, забыл! А ты молодец, сам допёр… Не выпала б тебе нелёгкая в рыцари, даже в короли… бедолага… мог бы в самом деле стать каликой.

Томас проговорил сквозь зубы:

— Сэр калика, что это за нестерпимый блеск впереди?

Калика повернулся в ту сторону, куда указывал Томас. Клочья тумана разъехались как пьяные простолюдины с ярмарки, на краю видимости заблистала яркая полоска. Калика с досадой прищурился, посмотрел в кулак:

— Час от часу не легче! Это Сират.

Томас кивнул, уже не спорил:

— Сират? Тот самый, верно?.. Ну, который… Который…

— Который тонок, как паутинка, и остёр, как бритва, — закончил калика. — Думаю, ты тоже догадался. По этому мосту могут перейти на ту сторону только праведники. А грешники… Только тебе чего тревожиться? Праведнее тебя не найти на всем белом свете! Недаром же Дева за тебя вон как хлопочет.

Томас сказал дрогнувшим голосом:

— Конечно-конечно… Но чего нам переть по такому высокому мосту? Я уверен, есть дороги и короче.

— А как же Дева? — удивился Олег.

— Что Дева, — пробормотал Томас, — по своей доброте за какую только дрянь не заступалась! Подумать противно. Даже за разбойника, который тря дня в петле провисел…

Олег развел руками:

— Ну, как скажешь, как скажешь. Я хотел как лучше. Что ж, поищем другую дорогу.

Томас спустился к самой воде, зачерпнул в обе ладони воды. Олег смотрел с интересом. Рыцарь не сушит голову над последствиями. Если жаждет пить, то пьёт. А что будет дальше, пусть епископ думает, а то и его боевой конь, у того голова еще больше, никакая тиара не налезет.

Томас пил изысканно, с лучшими манерами благородных: стоя на коленях, зачерпывал обеими ладонями и хлебал из такого ковшика. Не так, как его пращур Англ, который падал у ручья на четвереньки, припадал алчущим ртом, лакал как дикий зверь, не выпуская из рук меча и щита. А тех, кто пил вот так, как его дальний потомок Томас Мальтон, велел гнать из своей дружины, как недостаточно свирепых и быстрых.

А Томас вдруг замер. Вода медленно струилась между пальцами.

— Корзина! — воскликнул он. — Корзина плывет по течению!

— Ну и что?

— А почему не тонет?

— Ну… должно быть приток впадает с водой потяжелее…

— Клянусь, я слышал… кряхтение или плач. Там ребенок!

Олег сказал тоскливо:

— Опять? Гильгамеш, Гвидон… нет, Гвидон был в бочке… Брось, сэр Томас. Эти плоды тайной любви плывут по рекам десятками тысяч. Всех не переловишь.

— Но ребенок же…

— Без нас выловят, — сказал Олег, но Томас уже вошёл в воду по колено, всматривался. Вскоре из-за поворота выплыла широкая корзина. Олег недовольно смотрел, как Томас подтянул ее к себе, вытащил ребенка вместе с тряпками, корзину оставил плыть дальше, но та тут же пошла ко дну.

Когда Томас, шумно разбрызгивая воду, выбрел на берег, Олег спросил саркастически:

— Ну и что с ним делать?

— Не знаю, — ответил Томас, он неуклюже укутывал младенца в тряпки, тот негодующе дрыгал крохотными ножками. — Встретим село, отдам людям. Кто-нибудь да воспитает.

Калика буркнул:

— Чего вмешиваться? А вдруг это второй Саргон, который зальет кровью полмира?

— А вдруг второй Моисей? — отпарировал Томас. — Да и этих… основателей Рима тоже в корзинке сплавили с глаз долой… Мне дядя рассказывал, как их мать была непорочной жрицей, обряд безбрачия и невинности давала, но какой-то мерзавец обольстил… Ты чего засмущался? Не опускай глазки. Так что, если бы этих рекоплавателей не вылавливали добрые люди, кто знает в каком бы мире теперь жили?

Калика посмотрел с удивлением. Рыцарь живет не разумом, а простейшими чувствами, но иногда высказывает такое, к чему он, Олег, приходил после многовековых раздумий. Правда, рыцарь тут же забывает нечаянно найденные истины, на другой день опять дурак дураком, а ещё не простым, а меднолобым, что еще дальше круглого, стоеросового, непуганого. Но все-таки в таких озарениях что-то есть…

Он снова с горечью ощутил себя чужим в этом мире, где и людьми, как животными, правят чувства. А он, единственный, пытается строить всё по уму, по разуму, исходит из правила, что дважды два должно равняться четырём и днём и вечером, зимой и летом, в дождь и вьюгу, и даже тогда, когда у тебя трещит голова, когда изменила любимая женщина, когда вокруг только гады и сволочи…