Откровение Егора Анохина

– Молодой, нервный… О-па! Ну-ну, танцуй, зараза! Легкий конёк. Но, пошел! – веселый вскрик и топот приближающийся и вдруг: – Тпру-у! Погляди-ка, лежит… – Шелест ботвы под ногами коня. Копыто вонзилось возле самого лица, обдало пылью. – Поднимайся, голубок!

Егор помедлил и начал подниматься, опираясь ладонями в колючие комки земли. Вялость необычная напала. Пусто было в душе, равнодушие ко всему. На рыжем коне сидел молодой носатый парень в красноармейской фуражке. Другой подходил к ним от межи, подошел, увидел нашивки на левом рукаве Егора.

– Гля-ко, ромб у него! Важная птичка… И написано чегой-та. – Подошедший ухватил Егора за рукав, повернул к себе, прочитал по складам: – Ат-ъю-тант Глав-опер-штаба… Ишь ты, атъютант, отатъютан-дил…

– Ты шашку у него забери, а то дочитаешься – мигом башку отсобачит.

– Да, он вареный, гли-кось, обомлел со страху. – Боец сам отстегнул шашку, взял, вытянул из ножен. – Ух ты, именная! – И так же, по складам, прочитал надпись и глянул на сидевшего на коне. – У нашего кого-то отбил, гад!

– Моя, – хрипло буркнул Егор.

– Врешь, собака?

– Я у Тухачевского эскадроном… командовал, – выдавил глухо Анохин.

Красноармейцы переглянулись.

– Повели к Тухачевскому…

Вся площадь деревни завалена трупами людей, лошадей. Шли, обходя их. В горячем воздухе сладко пахло кровью. И дальше по всей улице виднелись трупы, но не так густо, как на площади, зато кровавее, почти все с рублеными ранами. Догоняли интернационалисты и крошили. Возле одной избы стояли две угловатые бронемашины. От них густо тянуло запахом нефти. Красноармейцы сидели, лежали, стояли в тени под деревьями у каждой избы. Многие перекусывали. Тут же у плетней паслись разнузданные, но не расседланные кони. Егора подвели к добротной чистой избе, крытой железом – пятистенок. На крыльце сидели три красноармейца, по виду не рядовые, и тихо переговаривались. Один из них – чубатый, с перетянутой крест-накрест новенькими ремнями грудью, спичкой чистил зубы, лениво разглядывая подходивших Анохина с конвоирами. Возле соседней избы у самой стены с осыпавшейся местами глиной, так что видны серые потрескавшиеся бревна, в тенечке, на спине убитого антоновца сидел худой и, судя по высоко выставленным вверх острым коленям, длинный желтоволосый красноармеец с узким нерусским лицом: то ли австрияк, то ли мадьяр, а может быть, латыш, сидел на тpyпe, словно на бревне, и пил яйца, белевшие в его зеленой фуражке, которая лежала в траве рядом с ним. Выпив, отбрасывал скорлупу, тянулся спокойно за очередным яйцом, стукал им о пряжку пояса, осторожно расколупывал и, запрокидывая голову, присасывался ненадолго к яйцу.

– Куда вы его? – лениво спросил у конвоиров Егора чубатый командир, тот, который ковырялся спичкой в зубах.

– Говорит, эскадроном у Тухачевского командовал.

– Ну-у! Может быть, он его племянник… – усмехнулся чубатый и далеко выплюнул спичку.

– Именная шашка у него, – протянул боец чубатому клинок.

Тот вытянул из ножен лезвие наполовину, прочитал.

– Шлепнули бы его на месте, и весь сказ… Не любит ОН, когда ЕГО после обеда беспокоят… – Чубатый внимательно посмотрел на Егора, решая, как быть, но, вероятно, не решился взять на себя ответственность за расстрел, поднялся лениво, надел фуражку на свою пышноволосую голову и бросил коротко Анохину: – Пошли!

Он двинулся впереди в сени. Анохин шел к двери с дрожью в груди, с надеждой, с уверенностью, что Тухачевский, его кумир, сразу узнает его, оставит в живых. Очень не хотелось умирать. В бою о смерти никогда не думал, даже искал ее совсем недавно, а теперь, когда увидел ее, считай, глаза в глаза, растерялся. Один из конвоиров, тот, что был пешим, взял за локоть Егора и, подталкивая, повел в избу следом за чубатым. В избе, в горнице, у кровати, застеленной чистым одеялом, стоял крепкий мужчина в военной форме, гладкощекий, ухоженный, сытый и рассматривал желтые от времени картинки из журнала «Нива», наклеенные в простенке между окнами. Егор сперва не узнал Тухачевского в этом важном, сытом человеке, не таким он ему запомнился. И только тогда понял, кто перед ним, когда тот, услышав, что в избу входят, недовольно повернулся, вопросительно и раздраженно взглянул на них своими большими навыкате глазами.

– Товарищ главком, у пленного шашка именная. Говорит, вы награждали, – как-то слишком предупредительно и заискивающе проговорил чубатый.

Тухачевский молча перевел хмурые коровьи глаза на Егора и, не меняя раздраженного выражения сытого лица, бросил:

– Расстрелять!

Конвоир, продолжавший держать Егора за локоть, резко потянул Анохина к двери, но тот неожиданно для себя рванулся, выдернул руку и заорал:

– Кого?! Меня расстрелять? Я Анохин, Анохин! Неужели забыл! Это ты… из твоих рук я ту шашку получил! Ты меня награждал…

Конвоир крепко, как канатом, обхватил его сзади, удерживая, а чубатый выхватил револьвер и направил его в грудь Егора.

Тухачевский кинул, недовольно морщась:

– Почему же тогда ты не со мной? Расстрелять!

– За что? За то, что я за правду народную встал?