Откровение в грозе и буре

Глава III Кое-что о типических формах, принимаемых облаками во время осенних гроз

Если вы, читатель, думаете, что все вышеприведённые замечания излишни в этом астрономико-историко-литературном исследовании, то вы сильно ошибаетесь. Все они так важны, что если бы хоть десяток строк были выпущены в предыдущем, то их всё же пришлось бы написать в каком-либо другом месте далее. А если б этих размышлений о старинных миросозерцаниях и об астрологии у меня не было до чтения Апокалипсиса, то и я, подобно другим современно-образованным людям, считал бы его просто за бред и галлюцинации психически больного человека.

Всё это я припомнил и написал только для того, чтобы наиболее простым и лёгким способом запечатлеть в уме читателя фигуры некоторых важных созвездий, с которыми нам придётся ещё не раз встретиться далее.

Но даже и эти мои прежние размышления не помогли бы мне нисколько в понимании некоторых важных мест рассматриваемой книги, если бы в моей голове не накопилось с детства, так сказать, большого запаса облаков. Вот с этим-то своеобразным складом я и должен ознакомить теперь читателя для того, чтобы и он мог ясно понимать некоторые места Апокалипсиса, потому что, скажу прямо, весь он представляет сплошную смесь астрологических соображений с чрезвычайно поэтическими описаниями движений и форм различных туч, которые видел автор Апокалипсиса в грозе, разразившейся 30 сентября 395 г. над островом Патмосом в греческом Архипелаге.

Мой склад облаков, о котором я говорю, не представляет, конечно, ничего особенно необыкновенного. В голове каждого из нас образуются с течением времени подобные скопления излюбленных впечатлений и картин. Я знал, например, людей, голова которых была, в буквальном смысле слова, складом всевозможных обид, полученных ими в своей жизни от других, тогда как все обиды, которые они сами наносили другим, никогда туда не заносились. В голове талантливого художника непременно существует запас всевозможных образов, соответствующих роду его творчества, а в голове музыканта – всевозможных мелодий. Подбор предметов в таких складах неизбежно обусловливается психическими особенностями и наклонностями данного человека. Каждый из нас непроизвольно собирает сюда и бережно хранит здесь только то, что особенно волнует, затрагивает его в окружающем мире. Всё остальное, к чему мы безразличны, быстро теряется для нас и исчезает неизвестно куда…

Так и в моей голове мало-помалу накопилось очень много всевозможных облачных фигур лишь потому, что я всегда чувствовал к облакам какое-то родственное влечение. Мне кажется, что нечто подобное было также и в голове у Лермонтова. Иначе как бы мог он написать такие два чудные стихотворения:

Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную!
Что же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная, злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?
Нет, вам наскучили нивы бесплодные…
Чужды вам страсти и чужды страдания…
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания…

Ночевала тучка золотая
На груди утёса-великана.
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя.
Но остался влажный след в морщине
Старика-утёса. Одиноко
Он стоит, задумавшись глубоко…
И тихонько плачет он в пустыне.

Такие же точно чувства навевали облака и на меня, и я нередко мысленно обращался к ним с этими самыми стихотворениями. Когда в ясный сентябрьский день появлялись высоко в голубой лазури над Шлиссельбургской крепостью стада перистых облаков, свидетельствуя собою о снежной метели, поднявшейся в почти недоступных для нас и вечно холодных областях атмосферы, в то время, как внизу на земле ещё шумели зелёные листья деревьев и вся природа была полна жизни, в моей душе пробуждалось не одно лишь грустное предчувствие неумолимо спускающейся с высоты зимы, но также и какое-то непреодолимое влечение быть самому на этой высоте и так же свободно носиться среди облаков в этих недоступных пространствах.