Откровения людоеда

Мы должны избегать поедания плоти. Мы должны избегать убийства миллионов невинных созданий ради нашего собственного гастрономического удовольствия — и поверь мне, Лучиано, ведь это все является всего лишь удовольствием, так как нам не нужно есть плоть для того, чтобы выживать. Зачем все эти зерна, бобы, травы и фрукты на земле? Разве мы настолько насытились плотью — толстой и кроваво-красной — что забыли удовольствия от знатных зеленых детей земли? Я мечусь и ворочаюсь на своей кровати во сне, Лучиано, не в силах закрыться от ужасных воплей младенцев, оторванных от своих матерей — разве он в меньшей степени является ребенком, если он — ягненок, а его мать — овца? Или теленок и корова? Я говорю тебе, что небеса в первую очередь сдаются в аренду горестными стенаниями лишенных, страдающих, невинно умерщвленных! «Вопль идет из Рамы — Рахиль оплакивает своих детей, и не будет ей утешения, поскольку ее детей больше нет». Теперь я знаю это, Лучиано, я знаю это!

Поедание плоти — это убийство.

Не воображай ни на мгновение, что я безоговорочно вернулся к вере своего детства, Лучиано — вовсе нет! На самом деле, то, что я поддерживаю — признаюсь, почти ненамеренно, но с величайшей и просветленной радостью — эта философия гораздо старше, чем учения Святой Матери Церкви, учение, которое было несомненным в устах благородного Назарся, какие бы противоположные этому вещи ни утверждались папскими властями. Я воспользовался более старой, мудрой, правдивой верой, Лучиано, которая известна как «Гностицизм». Чтобы быть точным, я самостоятельно вывел самый главный принцип и догмат Гностицизма, разделяемый всеми древними сектами Гностиков: принцип Дуализма. Я уже описывал его для тебя в этом отчете — каждое существо является и добрым и злым, и черпает свою божественность или ее противоположность в трансцендентности абсолюта. Эти две действительности непрерывно воюют друг с другом, и наше земное существование является полем их битвы. Здесь я перехожу к учению, данному мне Доном Лукой, деградировавшего и лишившегося власти священника Церкви, которой он служил столь преданно большую часть своей жизни. Церковь оставила его ни с чем для того, чтобы огородить его от распространения правды, которую он самостоятельно открыл.