Откровения палача с Лубянки. Кровавые тайны 1937 года

Сложно сказать, как оценивали уровень политзанятий непосредственные исполнители смертных приговоров. Обычно вопросов не задавали, лишь просили, чтобы лектор диктовал медленнее, так как они не успевают записывать. Закончив писать, они закрывали тетради, чтобы открыть их в начале следующего занятия. Я был уверен, что через пару часов после окончания занятия они забывали почти все, что слышали.

Через несколько месяцев общения с ними я обнаружил, что все они довольны своим служебным положением и тем, чем им приходится заниматься. У каждого за плечами незаконченное начальное образование и крестьянское желание выслужиться перед начальством своим ударным трудом. И патологическое отвращение к любым формам учебы и саморазвития. Для меня, выросшего в семье, где отец с раннего детства приучил нас к чтению, все это выглядело непривычно. Как и то, что, живя в Москве, можно не посещать музеи и театры. Правда, удавалось культурно отдохнуть нечасто. Поэтому каждое посещение «храма культуры» было для меня праздником. Однажды я предложил Блохину организовать культпоход для сотрудников в театр, на что комендант посоветовал мне не высовываться, а стрелков отправить в ресторан. Так что общался я со стрелками исключительно только на службе. На свои дни рождения они меня не приглашали, да я и не стремился попасть на такие мероприятия. Во внерабочее время общался я только с Блохиным. И не только из-за задания Берии, но просто из-за того, что с комендантом можно было говорить на разные темы. В силу своего служебного положения он был посвящен во множество тайн Лубянки, которыми он иногда делился со мною.

Помню, еще в первые месяцы службы на Лубянке меня раздражал резкий и сильный запах одеколона, перемешанного с водкой. Сразу вспоминались пьяные и сытые нэпманы, которые вечерами возвращались домой после посиделок в ресторанах. С какой злобой и ненавистью смотрели мы, голодные и полураздетые ребятишки, на этих буржуев. Палачи напоминали мне тех орловских торговцев. Такие же самодовольные, самоуверенные и тупые. Это сейчас пользование парфюмерией – общепринятая практика, а тогда одеколон использовали только в праздники или после посещения парикмахерской.

Причину постоянного амбре я понял после первого участия в процедуре расстрела. Закончив свое дело и расписавшись в подготовленном мною акте, палачи вышли в коридор, где их ждали два ведра – одно с водкой, а другое – с одеколоном. Они спокойно умылись до пояса одеколоном, а потом, по очереди зачерпывая железной кружкой, выпили грамм по двести водки. Видя мое удивленное лицо, один из стрелков – Магго Петр – объяснил просто:

– Одеколон – чтобы мертвецами не пахло, а то идешь по улице, и все собаки от тебя шарахаются. А водка – для расслабления. Без этого никак нельзя. Иначе покойники по ночам являться будут.

– Это точно, – согласился внимательно наблюдавший за мной весь период казни Блохин. – Петр у нас «стахановец» как по количеству расстрелянных «контриков», так и выпитой водке… – Было непонятно – шутит или серьезно говорит комендант.

– И благодарностей тоже больше всех получает, – с завистью в голосе заметил Шигалев Василий – брат Ивана. Оба Шигалевых пытались любой ценой выдвинуться, но преуспел только Иван, когда занял пост партгрупорга.

– Плохо закончит он, – философски заметил Блохин, не обращая внимания на слова Василия, – сопьется. Как говорится, сгорит на работе. – И снова было непонятно, шутит Блохин или нет.

– А где здесь он сгореть может? – удивился Василий. – Если только горящий окурок в ведро с водкой кинет. Так кто ему позволит народное добро разбазаривать…

– Это уже вредительством пахнет, – равнодушно произнес Блохин.

Присутствующие громко загоготали. Смех смехом, а Магго Петр перед войной на самом деле «сгорел» – во время приступа «белой горячки» застрелился из служебного оружия. После этого случая стрелкам запретили носить во внеслужебное время оружие, чтобы больше никто не пустил пулю в голову. Не знаю, как смогли скрыть от начальства факт самоубийства Магго, но его вдова до 1955 года получала за него пенсию. Об этом мне потом Блохин рассказал, как и то, что это был не единственный случай самоубийства палача.

Другой стрелок – Зотов Иван – повесился после трех суток непрерывного запоя. Накануне он похоронил супругу. Начал пить на поминках, а когда все разошлись – продолжил в одиночестве. В какой-то момент, когда на кухне никого не было, срезал бельевую веревку, сделал петлю и вдел в нее голову. Детей у них не было. Пенсию по потере кормильца оформлять не потребовалось.

Зотов был неприметным человечком невысокого роста, с тихим голосом и вечно печальным лицом. Его супруга лежала дома парализованной, и он спешил поскорее после службы к ней. На работе он почти не пил, зато больше всех обливался одеколоном. Нам было искренне жаль этого человека, но мы почти ничем не могли ему помочь. Блохин никогда не посылал его в командировки в другие города.