Откровения знаменитостей

– Петр, отдельные сцены вашего романа «Владимир Чигринцев» нагоняют на доверчивого читателя всамделишный страх. У вас там появляется то ли колдун, то ли вурдалак – словом, запашок нечистой силы иногда щекочет читательские ноздри.

– Ирреальный мир существует, по крайней мере он давно обжил литературу, она его запечатлела столь определенно, что иногда эта дьявольщина похожа на нашу современность.

– В жизни не приходилось встречаться с подобным?

– Страх непридуманный намного хуже – стоит порой выйти на улицу. Случайный прохожий бывает страшнее вурдалака. Я задумывал роман как голливудский антитриллер. Вурдалак у меня не собака, а сталинский палач, повстречавшийся герою и о своем прошлом откровенно рассказавший. Реальность оказывается куда страшнее вымысла. Ирреальный мир отрицать глупо – каждый встречался с чем-то странным. Но тем не менее я вспоминаю слова священника, которому задал вопрос о присутствии потусторонней силы в нашей жизни. Он ответил: «Нам всем случалось встречаться с различными видениями, но давайте перейдем к делу». По-моему, дело литературы – создавать иной мир, пусть он будет иногда сказкой или чем-то отвлеченным. Мне интересна та грань, что проходит в нашем сознании. Свидригайлов у Достоевского говорил, что привидения встречаются в особых ситуациях, когда наша нервная система терпеть уже больше не может. Вопрос заключается в том, как настроить себя самого на реальную жизнь, чтобы терпеть и принимать ее с удовольствием. Но ведь не всегда удается…

– На вашем добродушном лице читается любовь к житейским удовольствиям. Могу предположить, что вы хлебосольный хозяин.

– Сознаюсь, люблю поесть. И люблю приготовить. А если будет все на столе, гости найдутся.

– Как вас принимали в Штатах?

– Я был там три месяца в Айова-Сити. Помните поговорку: «Дрожи, корова из штата Айова» – когда Хрущев посетил Америку? В самом сельскохозяйственном штате – университет на 30 тысяч студентов, где осуществляется самая известная писательская программа в Америке, дающая стипендии американским писателям и поэтам: они здесь живут и создают свои творения, читают время от времени свои вещи, участвуют в дискуссиях на скучную тему «Почему я пишу». Это, по сути, дом творчества. Вот туда меня и пригласили.

– И вам оплатили дорогу в оба конца? И все остальное?

– Да. Нас было 37 человек из разных стран. От России приезжал еще Виктор Пелевин. Два австралийца, два латыша, один литовец, двое из Аргентины… Самый интересный месяц из трех – посередке, когда нам был выдан билет «Дискавер Америка». Мы разлетелись кто куда. Месяц и неделю я путешествовал по стране. Посетил шесть крупных городов: читал, выступал, общался. Нашлось много старых и новых друзей, они тут же бросались навстречу, предлагали свои машины и свои услуги. В 89-м году я бежал из Америки с ощущением Леонида Зорина, что я покинул город Желтого Дьявола. Тогда я жил в бюрократическом и скучном Вашингтоне, а на этот раз был свободен, как турист-одиночка.

– Как будто впервые приехали в Америку?

– Нет, как будто второй раз. Я вспоминал свой первый приезд, отталкивался от старого впечатления, глядел на все новыми глазами.

– Петр, и какие впечатления самые экзотические?

– Самое экзотичное – это посещение бизоньей фермы, где живет Дан Макфарлейн, нынче уже мой приятель, и выращивает бизонов, причем на отстрел. Помните фильм «Благослови детей и зверей»? Когда я приехал к нему, то понял: не надо дикий скот жалеть. Я знаю, «зеленые» меня за это заклевали бы и заклюют. Так вот, Айова – плоская и скучная. Фермеры растят здесь кукурузу и сою – и все, больше ничего. За это они получают государственную поддержку. Мой герой вернулся в эти родные для него места в 50 лет, по существу – в предпенсионном возрасте. И уже 10 лет служит своему штату и своей странной идее: возрождает семейную ферму, отказавшись от официальных субсидий.

– И Бог ввел его прямо в объятия бизонов…

– Сначала он построил дом, взял ссуду и купил сто породистых коров. Но этого оказалось мало, и появились бизоны. За одного убитого зверя охотник платит 2 тысячи долларов, после отстрела фермер сдает мясо, и получается в целом тысяч 5–6 долларов. Конечно, сложно вычислить, разыскать такого клиента, который может выложить столько за удовольствие охоты. Отстреливаются в основном бракованные животные. Живет мой приятель не скучно. Бизоны помогают ему сохранить лес, в котором свободно пасутся олени. Их он охраняет, как и лес, редкость в давно распаханной прерии. Вообще диких животных в Америке невероятно много: олени, еноты, скунсы, опоссумы, ястребы, белки. А белки – это настырные крысы.

– Но зачем вы так милых белочек унижаете?

– А они на самом деле из породы грызунов. В Америке их великое множество. Сбитая белка или енот – обычная картина на дороге: ими усыпаны обочины. Ночью они выбегают на шоссе, и фары их ослепляют. И они погибают. И никому в голову не придет сделать из них шубу.

– Откуда у Дана бизоны?

– Бизонов в Америке много. Дан Макфарлейн признался: у американцев бизон в крови, это миф, а потому охота на них вроде участия в вестерне.

– И несмотря на знаменитый фильм?

– Да этот фильм смотрели, наверное, только в России. Он же не кассовый… Охотники – особая порода. Мне показывали видеофильм, где охотник одной стрелой завалил бизона. Человек, надо сказать, отвратительный.

– Стрела была с ядом?

– Нет, сейчас делают такие луки, каких в древности не производили. Кстати, очень распространенный теперь вид охоты.

– Что получает охотник от фермера за свои 2 тысячи баксов?

– Отличившемуся герою выдают голову на чучело. Чучельщик живет рядом, зарабатывает не много – кажется, долларов 120. Убивший бизона забирает еще 35 фунтов бифштечьего мяса.

– Оно вкусное?

– Очень даже, как всякая дичина: без жира, с особым привкусом.

– Как же ваш знакомый справляется с таким сложным хозяйством?

– Жена Дана работает медсестрой в маленьком городишке и в делах фермы не участвует. У них две дочери: одна в университете учится на писателя или журналиста, другая мечтает стать врачом. Ездит эта шестнадцатилетняя девочка в школу на длинном «бьюике» – три мили до школы каждый день, если только не идет снег. Когда наваливает, вся Америка встает… Помогает моему приятелю дочь от первого брака: она живет рядом, в доме его матери. С ней вдвоем он, по сути, ведет все хозяйство. Конечно, механизация невероятная!

– Как вы с ним общались?

– На английском.

– Кто вам поставил английский язык?

– Ненавистная спецшкола, а затем МГУ – истфак. По образованию я археолог.

– Роман ваш заставляет думать, что вы имеете вкус к старине. Не литературный и даже не бытовой интерес, а что называется искусством для искусства.

– Мне сложно соглашаться или отвергать такое впечатление. Археолог я потомственный. Родители – археологи, дед с бабкой – искусствоведы. Тесть – историк, жена – историк. Так что из этого «проклятого круга» никуда не деться. Шесть лет я проработал в «Союзреставрации», в Андрониковом монастыре. Правда, уже 13 лет, как я это дело бросил.

– Не от археологии ли ваше знание драгоценных камней, о которых вы так вкусно пишете в своем романе?

– Камни я знаю и люблю, но не люблю коллекционирование. Люблю смотреть на редкие вещи, держать их в руках. С детства мне было вбито: коллекционирование – грех. Музейный сотрудник не имеет права собирать. У меня есть несколько побрякушек, которые я люблю: наконечник стрелы, какие-то фитюльки, глиняный горшок, с которым связаны воспоминания. Но собирать коллекцию бабочек или картин мне и в голову не придет. Коллекционирование я не осуждаю. Например, я долго покупал книги. Сейчас покупаю их значительно меньше. Предпочитаю коллекционировать места. И не наскоком, а основательно: приехать, пожить, посидеть месяц. Еще лучше приехать второй раз. Стихов, например, я почти не помню наизусть. Зато помню настроения. Как выглядело, скажем, дерево. Помню пейзажи. Могу не запомнить лица, но помню в подробностях одежду. Пальто, например, где дырка была закрашена тушью. Это мои коллекции. Они мне интересны.

– Я вас знаю по вашим сочинениям; мне представилось, что вы человек лесной,  – так хорошо вы чувствуете его дыхание.

– Если бы мог, я, наверное, жил бы в лесу. Значит, я не очень лесной. Но мне все время хочется удрать на природу: там мозги прочищаются и работают лучше. Спокойно, никто не звонит, не дергает. А когда нужно, можно сесть в машину и приехать в Москву.

– Приходилось ли одному ночевать в лесу, как вашему герою Владимиру Чигринцеву?

– Не раз! И блуждать приходилось. Однажды я чуть коньки не отбросил в тайге, под Архангельском. Был у меня компас, но, двоечник по физике, я ему не поверил. Заночевал. Выли волки. Это встретишь не часто. Выли очень красиво.

– Красиво, если слышишь в кино…

– Да нет, на самом деле красиво. Но пока ты до этого дойдешь, переживешь много тревожных минут. Потом понимаешь: они воют далеко и не для тебя. Они разговаривают сами с собой… Хорошо, что тогда светила луна. Хотя разжег я костер, но холод пробирал, потому что уже морозило.

– Уж не на охоту ли вы приехали в архангельскую тайгу?

– Охотился. Спутал следы и заблудился. Некуда было деваться. Еды осталось немножко, и я ее не тронул, поскольку не представлял, как долго мне придется блуждать. Живности никакой не встретил. Пошел я за глухарем. В тех местах глухари, случается, подпускают человека близко – птицы там непуганые. Да и шел-то я не столько убить, а насладиться. Не знаю, насколько это хорошо. Но тянет, на охоте хочется отдаться чувству, как внезапной любви. Иначе зачем?

– При свете дня вы легко нашли дорогу?

– Услышал ночью выстрел своего напарника – он меня «выстреливал». Засек направление. Потом мы с ним посчитали – нас разделяло 11 километров, и звук не должен был долететь до моего уха. Может быть, ветерок какой-то особенный от него ко мне подул. Вышел я к напарнику совершенно без сил к концу второго дня. Никому не желаю такого эксперимента. Но он нужен, хотя не знаю зачем. Счастье спасения – это счастье. Никакого Джека Лондона – просто идешь. Никакой романтики, очень тяжелая грязная работа – идти по лесным завалам. Сапоги резиновые – тяжелые и холодные. Ноги сбиты.

– Но работает инстинкт самосохранения?

– Да, сам себе говоришь и подстегиваешь себя: чего ты лежишь, давай – пошел! Городскому человеку не часто такое доводится испытать.

– Вы были в Архангельске, до Соловков там недалече. Не приходилось побывать?

– Я работал на Соловках археологом. Первые дни, я помню, было тяжело: ГУЛАГ вылезал отовсюду – кости, черепа мы находили грудами. Археолога черепами не испугаешь. Но здесь за ними стояли сотни безвинно убитых… Постепенно монастырь взял свое. Я уже не думал о ГУЛАГе вообще. Размышлял: какой нужен был труд, чтобы выполнить такую титаническую работу! Стены и дамбы – это же российские пирамиды. Сила и красота соловецкой природы и самого монастыря постепенно вытеснили ужас. Он впитался в мозг, в сознание, но уже не давил. Я по настроению не пессимист и не стремлюсь к пафосу. Но там чувствуешь: эта мощь существовала и останется для людей. Впечатляющая поездка, не могу найти слова попроще. Я много видел таких поруганных мест, работая в реставрации.