Откровения знаменитостей

— Я всегда чувствовал себя непрофессионалом, скорее любителем в писательском деле, даже самозванцем. Для меня писание всегда было отдыхом. Долгие годы мне приходилось добывать хлеб насущный черной работой. Кидал уголь в кочегарке, отдыхая, писал у жаркой топки. В тайге трудился — перо брал опять же для отдыха. Не могу, как другие, писать по десять страниц в день: всегда дело, служба поглощают меня без остатка. Вот почему присуждение мне замечательной премии Александра Солженицына смутило меня. Не скрою, я этому очень рад.

Два отца

— Вы не рисовали фамильное древо Бородиных?

— Я вообще не от Бородиных. Моего родного отца Феликса Шеметаса, литовца по национальности, расстреляли в 39-м году как члена троцкистской группы. Я ношу фамилию и отчество моего отчима. Он был мне замечательным отцом. Несколько лет назад он умер. Лишь лет в двенадцать я узнал, что он мне не родной отец. Никогда я не считал его отчимом. Моя мама, Валентина Ворожцова, — из рода сибирских купцов средней руки.

— В ваших сочинениях не раз возникала проблема доносительства. На вас ведь тоже кто-то донес?

— По первому делу — социал-христианского союза освобождения народа — нас было 30 человек. И всех посадили. Известен человек, который сообщил о нас. Он был неподготовленный, его попробовали привлечь, но комсомолец испугался и поступил в соответствии с понятием о долге. Я не считаю его поступок предательством. Мы были обречены с самого начала.

— Какие вы были легкомысленные экстремисты!

— В программе, составленной нашим руководителем, было записано, что социализм не может улучшаться, не подрывая своих основ. Он рухнет и развалит все вокруг себя. Ближайшая задача была — подготовить подпольную армию, которая сможет перехватить ситуацию на грани развала.

— Серьезный замах. Как с вами обошлись?

— Я, рядовой член организации, получил всего шесть лет. Отсидел. Руководитель получил двадцать лет.

— А второй раз за что вас судили?

— Это была зачистка диссидентов по всем уровням.

— Но вам дали 10 лет!

— Максимальный срок. Я проходил как нераскаявшийся, то есть рецидивист. Срок обеспечен не «делом» — «дела» фактически и не было.

— На допросах дерзили?

— Нет. Никогда не дерзил следователю. Мы с ним пили мирно чай. Многие политические отказывались от чаепития категорически. Я не отказывался. Следователь задавал вопрос — я улыбался и молчал. А он записывал: «Ответ не последовал».

Когда в 73-м году я освободился, меня отправили под надзор на Белгородчину. Но там работы для меня не нашлось. Я уговорил милицию отправить меня на родину, и мы уехали в Сибирь.

Философия охотников

— Когда ваша первая вещь была напечатана в Германии, вас это не испугало?

— Я в ужас пришел. В 78-м году подборка моих рассказов без моего ведома ушла туда. И однажды в журнале «Посев» я обнаружил свою вещь.

— Мне симпатичны ваши таежные мужики. Один из ваших молодых героев «Гологора» Филька — философ-самоучка — сыплет цитатами из Гегеля. Вы подарили ему собственное увлечение философией?

— Вы угадали. Лет в девятнадцать я был увлеченным гегельянцем. Позднее поступил в аспирантуру Ленинградского университета, сдавал реферат по Бердяеву. Мне было предложено работать над диссертацией по истории философии. Устроился учителем под Ленинградом, затем стал директором школы и потихоньку собирал материал для диссертации. Но тут-то меня и взяли…

— Со своими парнями в «Гологоре» вы обошлись так жестоко — почти все они погибли. Пугаете неприспособленных романтиков, чтобы не лезли они в тайгу за туманом?

— Отчасти именно это я хотел внушить. Когда в тайгу идут случайно, в порядке игры, на проверку своих достоинств и выносливости, ничего, кроме беды, их не ждет. Таежники и охотники — суровые люди. Стреляет охотник, например, козу, подбегает к ней, ножом вскрывает горло, подставляет стаканчик свой раздвижной и пьет свежую кровь. Понимаете, охотник получает удовольствие не только от добычи, но и от самого убийства…

— Вы советуете романтику с хмелем молодости и силы не вставать у них на пути?