Откровенные рассказы странника духовному своему отцу

Не без скуки шел я верст 200, ибо дорога пролегала через корчмы и слободы еврейские и редко встречались христианские жилища. В одном хуторе увидел я русский христианский постоялый двор и, обрадовавшись ему, зашел туда переночевать и попросить на дорогу хлеба, ибо сухари мои подходили уже к концу. Здесь увидел я хозяина — старика, по-видимому зажиточного, и услышал, что он одной со мной Орловской губернии. Как скоро вошел я в горницу, то первый вопрос его был: «Какой ты веры?»

Я отвечал, что православной христианской.

— Какое у вас православие! — с усмешкой сказал он, — у вас православие-то только на языке, а в делах-то у вас басурманское поверье. Знаю, брат, вашу-то веру! Меня самого один ученый поп соблазнил было и ввел во искушение, и я пришел в вашу Церковь да, побывши полгода, опять возвратился в наше согласие. В вашу церковь соблазнительно прийти: службу Божию дьячки кое-как бормочут и все с пропусками и беспонятицей, а певчие-то по селам не лучше, как в корчмах, а народ-то стоит как попало — мужчины вместе с женщинами, во время службы разговаривают, вертятся по сторонам, оглядываются и ходят взад и вперед, так что не дадут спокойно и в тишине помолиться. Так что это за служба Божия? Это один только грех! А у нас-то как благочестиво служба-то: внятно, без пропуска, пение-то умилительно, да и народ-то стоит тихо — мужчины особо, женщины особо, и все знают, где и какой поклон положить по уставу Святой Церкви. Именно, как придешь в нашу церковь, то чувствуешь, что на службу Божию пришел, а в вашу церковь придя, не образумишься, куда пришел: в храм или на базар!...

Слушая это, я понял, что тот старик старообрядец, но так как говорил он правдоподобно, то я и не мог с ним спорить и обращать его, а только сам в себе подумал, что нельзя обращать старообрядцев к истинной Церкви до тех пор, покуда у нас не исправится церковное богослужение и не покажет сему примера, в особенности духовный чин. Старообрядец ничего внутреннего не знает, он опирается на наружности, а у нас-то и небрегут о ней.

Итак, я хотел отсюда уйти и вышел уже в сени, как неожиданно увидел в растворенную дверь в особой каморке человека, по виду не русского, лежавшего на кровати и читавшего книгу. Он поманил меня к себе и спросил, кто я такой. Я объявил ему. Вот он и начал говорить:

— Послушай, любезный, не согласишься ли мне, больному, послужить хоть неделю, покуда я при помощи Божией поправлюсь? Я грек, монах со святой Афонской горы, живший в России для сбора на обитель, и вот, возвращаясь к своему месту, сделался болен, так что и не могу ходить от боли ног, потому и нанял здесь эту квартиру. Не откажись, раб Божий! Я заплачу тебе.

— Не нужно мне никакой платы, я с усердием послужу Вам, чем могу, ради имени Божия.

Я так при нем и остался. Много наслушался я от него о душеспасительных вещах. Рассказывал он о святой Афонской горе, о великих там подвижниках и о многих отшельниках и затворниках. При нем было «Добротолюбие» на греческом языке и книга Исаака Сирина. Мы вместе читали и сличали славянский перевод Паисия Величковского с греческим подлинником, причем он отозвался, что нельзя точнее и вернее перевести с греческого, как переведено Паисием на славянский язык «Добротолюбие». Как я заметил, он беспрестанно молился и искусен был во внутренней молитве сердца (и чисто говорил по-русски), то и расспрашивал его по этому предмету. Он с охотой рассказывал о сем, и я слушал со вниманием, даже и записал многие слова его. Вот, например, он толковал о превосходстве и величии Иисусовой молитвы так: