Открытая дверь и другие истории о зримом и незримом

Я сидела в своей нише, пока он был там, глядя на эту фигуру с каким-то восторгом. Я не знала, почему меня это так взволновало. В обычной ситуации, если бы я увидела студента у противоположного окна, спокойно занимающегося своим делом, это могло бы меня немного заинтересовать, но, конечно, не затронуло бы меня подобным образом. Всегда интересно иметь перед глазами какой-нибудь проблеск неведомой жизни — видеть так много и в то же время знать так мало, и, возможно, удивляться тому, что делает этот человек и почему он не поворачивает головы. Подходить к окну — но не слишком близко, чтобы он не увидел и не подумал, что вы шпионите за ним, — и спрашивать себя: «Он все еще там? Неужели он пишет, все время пишет? Интересно, что он там пишет?» Причем, это было бы просто развлечением, но не более того. В данном случае это было совсем не то, что чувствовала я. Это были своего рода часы, выпавшие из жизни, какое-то поглощение. Я не чувствовала, что у меня есть глаза для чего-то еще, или какое-то место в моей голове для других мыслей. Я больше не слышала, как обычно, рассказов и мудрых (или глупых) замечаний старых дам тети Мэри или мистера Питмилли. Я слышала только бормотание позади себя, голоса, один тише, другой громче; но это было не так, как в то время, когда я сидела за чтением и слышала каждое слово, пока история в моей книге и истории, которые они рассказывали друг дружке (то, что они говорили почти всегда складывалось в истории), не смешались одно с другом, и герой романа не стал каким-то образом героем (или, скорее, героиней) их всех. Но я уже не обращала внимания на то, что они говорили. И дело было не в том, что там имелось что-то очень интересное, а в том, что он был там. Он ничего не делал, чтобы поддержать мою увлеченность им. Он двигался ровно настолько, насколько это может делать человек, когда очень занят писательством, не думая ни о чем другом. Он едва заметно поворачивал голову, написав одну строчку и начиная другую; но это была длинная-предлинная страница, которая, казалось, никогда не будет закончена. Просто небольшой наклон вправо, когда он заканчивал строчку, а затем небольшой наклон влево, когда он начинал следующую. Этого было достаточно, чтобы удерживать мое внимание. Я полагаю, мой интерес был вызван постепенным ходом событий, следующих одно за другим, когда глаза привыкли к смутному свету: сначала появилась сама комната, потом письменный стол, потом другая мебель и, наконец, человек, который придавал всему этому смысл. Все это было так интересно, что походило на страну, которую только что открыли. И потом — необычайная слепота других людей, которые спорили между собой, существовало ли вообще это окно! Конечно, я не хотела быть непочтительной, ведь я очень любила свою тетю Мэри, и мне очень нравился мистер Питмилли, а еще я боялась леди Карнби. Но все же, подумать только, — я знаю, что не должна говорить эту глупость, — как они слепы, как глупы, как бесчувственны! Обсуждать это, вместо того, чтобы дать глазам увидеть предмет обсуждения! Было бы нехорошо думать, будто это из-за старости. Мне было так грустно подумать, что такая женщина, как моя тетя Мэри, не может ни видеть, ни слышать, ни чувствовать, как я сейчас, — это было так жестоко! А тут еще такая умная старушка, как леди Карнби, которая, как говорили, видит сквозь жернова, и мистер Питмилли, такой светский старик. Действительно, у меня на глаза навернулись слезы при мысли, что все эти умные люди, — только потому, что они уже не так молоды, как я, — не могут понять самых простых вещей; и при всей своей мудрости и знании, они не могут увидеть то, что такая девушка, как я, могла увидеть так легко. Я была слишком огорчена, чтобы думать об этом, и наполовину стыдилась, хотя, возможно, наполовину гордилась тем, что нахожусь в гораздо лучшем положении, чем они.