Открытая книга

В общем, теперь наша лаборатория состояла из представителей четырех наук: Лена представляла фармакологию, Коломнин – химию, я – микробиологию, Катя Димант была гистологом. Что касается Виктора Мерзлякова, то это был пока еще просто очень талантливый юноша, интересовавшийся общими вопросами биологии и каждую неделю являвшийся в институт с какой-нибудь новой теорией. Коломнин, которого он поражал своей фантастической способностью к обобщениям, утверждал, что из Виктора выйдет либо гений, либо ничто. Нас устраивал первый вариант – именно поэтому будущий гений по моему настоянию занимался самой трудной, будничной, однообразной работой.

Как в каждой лаборатории, у нас были свои темные и светлые дни. Темные, когда работа не удавалась – животные выздоравливали, в то время как им полагалось болеть, и умирали, несмотря на то что им полагалось жить. Тогда мы внезапно обнаруживали друг в друге отвратительные черты – не только в скромнейшей, тишайшей Кате Димант, но в любом сотруднике, случайно заглянувшем в нашу лабораторию. Тогда все начинали ругать Виктора за то, что он каждую минуту читает – в буфете, на лестнице, в трамвае, за то, что он всем сует книги – «вам это может пригодиться», за то, что он научился у Рубакина требовать в опытах контроля с точностью до одной десятой процента. И вдруг перегорали пробки. И кто-то непременно вспоминал знаменитого физика Лебедева, который отправлял сотрудника домой, если у того с утра не ладилась работа. И Лена притаскивала в лабораторию кого нужно и не нужно – просить или даже требовать совета. И Виктор на несколько дней скрывался в библиотеку. И Коломнин, жестко щурясь, выливал культуры и принимался за работу сначала.

Как часто мы оступались! Как часто брели ощупью, находя и снова теряя дорогу!

Но были и светлые дни, когда все удавалось – или если не все, так по меньшей мере главное, основное. И за главным непременно прощупывалось что-то еще, второстепенное, незаметное, но то незаметное, которое постепенно начинает расти, занимая все более прочное место в сознании. Как рукой снимало тяжелую, надоевшую усталость! Те животные, которым полагалось жить, чувствовали себя превосходно, а те, которым полагалось умереть, умирали в назначенное время. Коломнин начинал весело пыхтеть своей трубочкой и, кажется, замечал наконец, что вокруг него живут, работают, думают люди. Каля Димант, которая всегда почему-то знала, что делается в соседних лабораториях, тихонько хвасталась нашей удачей. И никто больше не сердился на Виктора за то, что он сомневается в том, что не вызывает ни малейших сомнений. И Николаю Васильевичу Заозерскому дарились цветы – просто потому, что он любил цветы.

КРАМОВ. ВЕЧЕР У ЗАОЗЕРСКИХ

Когда директор позвонил в лабораторию и сказал, что ему хотелось бы повидать меня, и – если это возможно – немедленно, по важному делу, я сразу поняла, что кто-то уже успел доложить ему о моем разговоре с представителями Рыбтреста. Я даже поняла, что этот «кто-то» был Догадов, случайно заглянувший в лабораторию и краем уха услышавший наш разговор. Еще бы! Сей страж научной неприкосновенности нашего института, без сомнения, пришел в ужас, узнав, что дело касается зернистой икры, которую можно купить в любом продовольственном магазине.

Рыбтрест был озабочен тем, что зернистая икра быстро портилась и, несмотря на огромный спрос, не могла экспортироваться за границу. По настоянию Крамова мы несколько раз отказывались от предложений, имевших с нашей точки зрения, практический интерес. Но мы неопровержимо доказали, что икра – не только свежая, но даже продажная – содержит лизоцим. Чему же могли помешать несколько попутных опытов – для нас попутных, а для Рыбтреста существенно важных? Правда, в случае удачи предполагалась командировка на промыслы в Астрахань или на Азовское море. Но мало ли что могло прийти в голову представителю организации, не выполняющей экспортный план?

Так или иначе, нужно было идти к директору, который был, по-видимому, очень сердит, – иначе, пожалуй, не стал бы говорить со мной в таком изысканно вежливом тоне.

– Здравствуйте, Татьяна Петровна. Садитесь.

Что-то изменилось в нем за последнее время – надменность появилась в этом лице, в этих пухлых щечках, висящих над чистым твердым воротничком, губы были жестко поджаты. Он был одет не только тщательно, как всегда, но щеголевато, и когда я увидела платочек в наружном кармане пиджака и яркий, не по возрасту, галстук, мне вдруг вспомнились неприятные разговоры о том, что он очень часто появляется в ресторанах и театрах с Глафирой Сергеевной. Впрочем, я не придавала этим разговорам никакого значения.

– Татьяна Петровна, я хотел задать вам один вопрос, – с обычной любезностью, в которой на этот раз сквозило что то мрачное, начал Крамов. – Не кажется ли вам, что сотрудники, ведущие какие бы то ни было переговоры за спиной директора, тем самым подрывают авторитет института?

Я ответила, что ни с кем не вела подобных переговоров.