Открытая книга

— Простительно ли советскому ученому, доктору медицинских наук то, что можно простить полусумасшедшему знахарю, автору антинаучного бреда? Нет. И не следовало Татьяне Петровне упрекать меня в том, что я искренне пытался предостеречь ее от очевидного заблуждения. Напротив. На ее месте я бы серьезно задумался над тем, своевременно ли в наши дни заниматься подобным вопросом? Не стоит ли за этим упорным пристрастием все та же подозрительная «формула обхода»?

Снова пауза. Снова пьет воду. Тишина.

Воздух — в зале и за окнами — неподвижен. Дымок единственной папиросы, выкуренной, несмотря на запрещение, Коломниным, долго, медленно плывет к столу президиума серовато-синей полосой.

В глубоком молчании Крамов кончает свою угрожающую, еще непостижимую, не укладывающуюся в сознание речь. От научной дискуссии он возвращается к внутреннему положению в стране:

— Думается, теперь для всех уже ясно, что перед нами не заговор и его ликвидация, а нечто большее, что это новый этап Октябрьской революции, что наши дни история, быть может, поставит на одну доску с героическими годами эпохи Гражданской войны. Это вскрыл, этому дал точную оценку Сталин. Он составил план наступления, он же и руководит наступлением. Определив деятельность предателей как неизбежное следствие строительства социализма в капиталистическом окружении, он снял тем самым с наших плеч огромную моральную тяжесть…

— Попробуем взглянуть на жизнь его глазами, — сказал Рубакин.

Это было у нас через несколько дней после дискуссии. Андрей еще не ходил на работу, и странно было видеть его дома, в дневные часы, играющим с Павликом — на полу, под письменным столом с помощью моей шали было устроено «метро», превосходный темный тоннель.

— Откуда взялся этот шаг? Ведь это именно шаг, поступок, решение! Вы думаете, Крамов не понимает, чем грозит нам подобная речь?

Я невольно посмотрела на телефон, прикрытый подушкой. Рубакин тоже посмотрел — улыбнулся, но понизил голос:

— Я прочел все, что он написал. Он начинал превосходно, на уровне Виноградского или, скажем, Гамалеи. Потом, в двадцатых годах… Не знаю, как назвать… Деформация?.. Шли годы, и теперь вдруг оказалось, что надо притворяться! Вот от этого «надо притворяться» многое происходит. В особенности когда притворство, лесть, подозрительность — вдруг оказываются в цене и с каждым днем приобретают все более непонятную силу.

Я снова взглянула на телефон. Рубакин тоже, на этот раз с угрюмым выражением, странно изменившим его круглое, доброе, решительное лицо.

— Ну а когда остаешься наедине с собой? О чем думается, когда смотришь на себя беспристрастным, оценивающим взглядом? Ведь не угнаться, не удержаться, обходят со всех сторон! Молодые идут — что с молодыми делать? И добро бы еще не трогали тебя, оставили в покое. Так нет — упрекают в отсталости, в интригах, в организационном захвате. В подмене науки видимостью науки!

Андрей давно оставил игру «в метро» и сидел на полу, подняв голову, не слушая, что говорил ему Павлик.

— Папа! Ну, папа же!

— Да, милый.

Я всегда радовалась, видя их вдвоем, — это случалось так редко! Но теперь у меня невольно сжалось сердце. Не надо было затевать этот разговор при Андрее!

— И вот выход найден. Впрочем, он подсказан всем ходом вещей. Стоит только поставить знак равенства между своими врагами и… — Он запнулся.

— Врагами народа, — докончил Андрей.

— Товарищи!

— Положите на телефон еще одну подушку и успокойтесь, Татьяна, — сказал Рубакин. — Именно так. Знак равенства! Впрочем, нет. Не враги, а друзья. Друзья, ученики, сотрудники института, который он, Крамов, годами создавал на пользу советской науки. Кто мог бы подумать, что эти способные и даже талантливые люди внутренне связаны с «чудовищными выродками человечества, задумавшими злодейский план разрушения СССР».

Свежий номер «Правды» лежал на столе. Он кончил фразу, взглянув на передовую:

— Тяжело, братцы.

— Поговорим о другом.

— Может быть, жестами?

Он засмеялся, но невесело засмеялся.

— Нет, я хотел бы все-таки знать: думал ли Крамов о том, что может снова вспыхнуть после подобного шага?

— Не после, а вследствие, — сказал Андрей. — Разумеется, думал. Более того — рассчитывал.

— Товарищи, вы не хотите пройтись?

— Мы хотим выпить, — сказал Рубакин.

— Андрею еще нельзя. А вам я сейчас принесу.

— …Политически компрометируя своих противников, нацеливая на них карательные органы… — услышала я, войдя через минуту с подносом, на котором стояли графин с водкой и рюмки.

— Петр Николаевич, потом.

— Потом будет поздно.

— Уже поздно, — возразил Андрей. — Налей-ка и мне.

— Значит, условились: о другом!

— Условились, — охотно согласился Рубакин. — Кстати, Крушельницкий арестован.

Это был старый ученый, академик, некогда работавший у Пастера вместе с Гамалеей.

— Не может быть! За что?

Рубакин усмехнулся.

— Сегодня хорошая погода, — сказал он.

Я только что вернулась домой. Погода была плохая. Рубакин выпил.

— Что же вы теперь будете делать с вашей мистической верой в плесень, Татьяна?

— Работать.

— Очень хорошо. Подпольно? В плане нет этой темы.

— И не было.

— А вы не боитесь, что Крамов…