Открытая книга

Эпилог. 1956

Прошло около трех лет с того раннего июньского утра 1953 года, когда вернулся Андрей. Он написал мне, что дело пересматривается, я ждала его каждый день, а когда он наконец приехал, вышло так, что мы его не хотели пускать и ему, как он потом говорил, пришлось брать приступом собственную квартиру.

…Первая вскочила Агаша — должно быть, не спала, размышляя о мирской суете и предаваясь благочестивым размышлениям. Толстая, простоволосая, в каком-то страшном капоте, она вышла в переднюю и застыла, выкатив глаза и расставив руки и ноги. Звонок повторился. Это была, очевидно, молочница, которая иногда приносила молоко очень рано.

Я спросила:

— Кто там?

— Откройте, пожалуйста, — отвечал мужской незнакомый голос.

Нет, не молочница! Я хотела открыть, но Агаша, бессвязно причитая, вцепилась в меня и не пустила. Теперь вскочили все: отец, Митя — он ночевал у нас, — и в маленькой передней сразу стало тесно. Митя, босой, сонный, в пижаме, вышел с бешеным лицом, точно решив наконец рассчитаться за все, что произошло в этом доме.

— Кто там? — спросил он сквозь зубы.

— Откройте, будьте добры. Я приехал с Андреем Дмитриевичем.

— С каким Андреем Дмитриевичем? — прорычал Митя, как будто впервые в жизни услышал это имя.

— Он сейчас поднимется. Возьмите, пожалуйста, его чемодан.

— Вот когда поднимется, тогда и возьмем.

За дверью засмеялись:

— Можно и так.

Послышались удаляющиеся шаги, очевидно вниз по лестнице, и все утихло.

— Это очень странно, — прошептал Митя.

— Митя, откройте. Это Андрей, кто-то приехал с ним. Он вернулся! Я знаю, что это он. Почему странно?

— Ш-ш-ш…

Агаша снова начала причитать, но Митя слегка двинул ее, и она затихла. Все стояли взволнованные, растрепанные, полуодетые и прислушивались. Опять шаги, на этот раз торопливые, легкие. Кто-то не шел, а летел вверх по лестнице, прыгая через ступеньку. Звонок, стук в дверь, голос — на этот раз можно было не сомневаться, что именно Андрей стоит за дверью и требует, чтобы его впустили.

— Татьянушка, это я. Не веришь? Честное слово.

Он остолбенел, увидев в передней толпу полуодетых людей, и сержант, которому, по-видимому, было поручено помочь Андрею добраться до дому, тоже удивленно остановился на пороге с чемоданом в руках.

— Милый мой, дорогой! — Я бросилась к нему, обняла. Сердце замерло, потом покатилось куда-то, и на мгновенье стало страшно, что сейчас я умру… Сейчас, когда он держит меня в своих объятиях и, не отпуская меня, с изумленным сияющим взглядом протягивает руку Мите и видит показавшегося на пороге сына — дрожащего, в ночной рубашке, с вдруг вспыхнувшим, потрясенным лицом…

Андрей вернулся таким, как будто гроза, или половодье, или другое явление природы заставило его терпеливо, на том берегу реки, дожидаться возможности переехать на этот, где его ждала семья, жизнь, работа. С поразившей меня сумрачной силой он постарался отстранить все, что мешало ему остаться самим собой. Но все-таки что-то мешало. Он был оскорблен болезненно, остро, и, хотя никто не услышал от него ни жалобы, ни упрека, я знала, что он оскорблен и что ему мешает жить это чувство. Ни я, ни Рубакин, который часто, подолгу разговаривал с ним, не сумели возвратить ему подлинную душевную бодрость.

Это сделала старая и новая дружба с братом.

Митя приехал на родину с мыслью, которая никогда не оставляла его — читал ли он лекции в Ростовском медицинском институте или боролся с чумой на Ближнем Востоке. Но до сих пор он распоряжался этой мыслью, а теперь она стала властвовать над его умом и душой.