Открытие колбасы «карри»

В действительности же он вообще не чувствовал никакого вкуса. Именно сейчас он убедился, что окончательно потерял вкусовые ощущения. Это произошло не сию минуту и не вдруг, потребовалось два-три дня, чтобы он понял это, а покамест еще были свежи воспоминания о вкусе съеденного. К тому же это могло быть и заблуждением. И вот теперь у него на языке лежало картофельное пюре с жареным сливочным маслом, а уж этот вкус он очень хорошо помнил, однако не чувствовал его, вообще ничего не чувствовал. Естественно, он не сказал ей об этом, он так мечтал о пюре, мечтал о яичнице, на янтарных желтках которой от горячего масла образовались крошечные коричневые островки в море белоснежного белка. Вот только – и это очень удивило Лену – он ничего не сказал о мускатном орехе. А ведь в первую очередь именно его он должен был почувствовать. Этот особый, давно забытый им вкус. Да и откуда было взяться мускатным орехам после более чем пяти лет войны? «Ну, – спросила она, – что ты почувствовал? Какую приправу?» На что он уклончиво ответил: «Просто кайф».

Он чувствовал что-то странное на языке и на нёбе, что-то ворсистое, шершавое, казалось, будто язык онемел. Он пошевелил им, провел его кончиком по зубам, все оказалось, как всегда: и гладкое, и ребристое, вот только вкуса не было, полная пустота.

«Что-нибудь случилось?» – спросила она.

«Ничего».

Но это «ничего», произнесенное с пытливой задумчивостью, нет, скорее с недоумением, с какой-то растерянностью, заметной даже по уголкам рта, заставило ее спросить еще раз: «Не чувствуешь? А мог бы. Ведь я отдала за это пятьсот салфеток». Он покачал головой: «Я ничего не чувствую». – «Вообще ничего?» – «Да. Уже три или четыре дня. Вообще ничего». Он уставился в пустую тарелку; вид у него был жалкий.

Они лежали рядышком на матрасном плоту. Она провела рукой по его пупку, выковыряла оттуда скатавшиеся в комочки ворсинки от белья. «Проклятье, – сказал он, – как болит рука. Я не могу на нее опереться». «Ах, – подумала она, – сколько же поз мы испробовали, не опираясь на руки». Но вслух произнесла: «Да ладно. Лежать вот так, рядом друг с другом тоже хорошо».

«Что можно сделать, – спросила она Хольцингера, – если человек неожиданно теряет вкус?»

«Обычно он возвращается, – ответил Хольцингер, – происходит своего рода засорение вкусовых луковиц. Они должны снова очиститься. Это у кого же?» – спросил он, хитро глядя на нее. Естественно, он тотчас подумал о начальниках, которых кормил. «У одного знакомого». – «Он потерял аппетит?» – «Да нет, аппетит отличный. Послушай, – вспылила Лена Брюкер, но тут же взяла себя в руки и лишь со злостью в голосе громко задала беспокоивший ее вопрос: – Отчего это происходит?» – «Недовольство собой, – сказал Хольцингер, который не читал Фрейда, хотя и был из Вены, – тоска». – «А как избавиться от этого?» – «С помощью базилика. Но у нас его нет. Еще лучше имбирь. Известная пряность от меланхолии. Этого тоже нет. Или кориандр».

– Ах, вот и колбаса «карри», – не утерпел я, – да?

Фрау Брюкер перестала вязать, посмотрела на меня и сказала довольно строго:

– Ну если ты знаешь, то давай рассказывай.

– Капитан Фридлендер, – сказал я.

– А что с ним?

– Вы спросили капитана Фридлендера о карри.

– Не-а, так просто бывает только в романах. Если бы все произошло так, как ты думаешь, то ты никогда бы не попробовал колбасы «карри». Будь у Фридлендера порошок карри, я бы уж, во всяком случае, приготовила с ним рис. Но никогда бы в жизни колбасу. Собственно говоря, колбас тогда ведь не было. Кроме того, в ту пору у англичан карри тоже не было. Продовольственные поставки налаживались очень медленно. И Фридлендер сказал: «Карри – омерзительная вещь. Что-то вроде индийской приправы "Магги"». Кёнигсбергские клецки, вот что он любил.

– Вот видишь, – произнесла она, считая петли. Я ждал. – Ты сильно ошибся. Придется тебе еще чуток потерпеть.