Открытие медлительности

Начальник полиции наклонился к нему.

— Возьмите трубу. Видите вон того старика на стрелке?

Мистер Форстер, похоже, никогда не держал в руках оптического прибора. Он бесконечно долго настраивал резкость, увеличение, потом так же долго обшаривал горизонт, пока наконец не поймал искомый объект.

— Это один из недавно освободившихся заключенных.

— Имя?

— Настоящее имя неизвестно. Она называл себя, прошу прощения, Джоном Франклином.

— Что значит «называл»? — спросил Джон, но ответа дожидаться не стал.

Он смутно слышал чьи-то голоса, кто-то приветствовал его, кто-то о чем-то спрашивал, в какой-то момент он заметил, что уже давно поднялся и теперь шагает в сторону стрелки, мимо пивной палатки, мимо сырного ларька.

Шагов за десять до старика он остановился:

— Шерард Лаунд?

Старик не реагировал, он продолжал смотреть вдаль и есть. Он отщипывал кусочки от лепешки, которую держал в левой руке, и отправлял их… Интересно, куда? Джон видел только его профиль, левую половину лица. Казалось, будто мужчина засовывает лепешку себе в правое ухо. За спиной раздался голос мистера Форстера:

— Только не пугайтесь, он…

Джон вспомнил нужное имя:

— Джон Франклин?

Мужчина слегка повернул голову и тут же снова вернулся к морю. Джон обошел старика со спины и теперь оказался с правой стороны от него. Он снял шляпу, и рука медленно поплыла вниз. Шляпа опускалась все ниже и ниже, открывая постепенно, дюйм за дюймом, лицо Шерарда: спутанные седые волосы, блекло-коричневый лоб весь в глубоких морщинах и неожиданно светлая полоска кожи, шрам. Теперь картинка замерла, она застыла перед глазами и затмила собою все. «Вот как оно, значит, бывает», — подумал Джон. «Вот оно как бывает», — повторял он про себя.

Лицо Шерарда напоминало страшный сон, когда снится, будто симметричная фигура вдруг распадается на части, превращаясь в обрывки и клочки.

Мясо на правой щеке отсутствовало, то ли срезало ударом сабли, то ли обгорело. Практически щека отсутствовала как таковая, редкие зубы торчали наружу, вся челюсть была оголена.

— Скорее всего, он был моряком, участвовал в наполеоновских войнах, — тихо проговорил мистер Форстер. — Теперь же он, прошу прошения, имбецил. Ни с кем не разговаривает. Провел за решеткой пятнадцать лет, в Порт-Артуре.

— За что?

Джон сел подле Шерарда, положил шляпу рядом с собою и тоже стал смотреть на море.

— За пиратство, — ответил мистер Форстер. — Когда наши фрегаты его поймали, он направлялся на английском бриге в сторону Южной Атлантики.

— Оставьте нас одних, — попросил Джон. — Уведите всех отсюда, я скоро приду.

Они сидели и молчали. Шерард продолжал отщипывать кусочки лепешки и засовывать их в правую половину лица. Он засовывал их как можно глубже, а потом жевал, прикрывая рот рукой, чтобы ничего не вывалилось. Судя по всему, он нашел свое успокоение. Наверное, он чего-то еще ждет, но безо всякого нетерпения. Его глаза были устремлены к горизонту, однако не похоже, будто он ждет, что с минуты на минуту там появится то, ради чего он тут сидит.

Джон подумал об острове Саксемберг, который так и остался ненайденным.

Шерард тогда сказал: «Если его никто не найдет, он будет мой».

— Куда ты хочешь, Шерард? На Саксемберг?

Никакой реакции. Джон снова посмотрел на увечную

половину лица и задумался — что же в нем такого страшного? Каждому человеку хочется, чтобы чужое лицо смотрело на него приветливо и радовало глаз. Каждый мечтает о том, чтобы обнаружить в нем приятное отображение самого себя, и приходит в ужас, если оно кривится в злой усмешке или искажается в страшной гримасе, и кажется, будто это голый череп угрожающе скалит зубы и вот-вот разразится проклятиями. Вот в чем все дело, и ни в чем другом! Когда понимаешь это, с лицом Шерарда можно вполне смириться.

И все же Джон не мог совладать с нахлынувшими на него чувствами. К лицу они имели лишь косвенное отношение. Душевное равновесие нарушилось, и он уже не знал, что он испытывает в данную минуту — огорчение или радость, сострадание или любопытство. То, что происходило в его голове, нельзя было назвать мукой, вызванной прикосновением к чему-то чуждому и непонятному. Нельзя было назвать это и битвой — скорее все это напоминало поверхность воды, по которой прогуливается ветер, и мысли пенились, набегая ровными рядами, словно прибрежные волны.

«Никого не осталось, — думал он. — Мэри Роуз, Симмондс, Мокридж, Мэтью, где они? Вот и Элеонор меня покинула, я просто пропустил ее вперед себя. А Шерард вернулся, страшно изуродованный, арестант, носящий мое имя, и я распоряжался его судьбой, и я же подверг его наказанию».

Джон вдруг спросил себя: «Что я за человек? Хороший или плохой?» Это был один из множества вопросов, оставшихся без ответа, один из тех, что накатывались издалека и разбивались о берег неутомимым морским прибоем, намывающим груды песка. Джон не боялся подпускать к себе вопросы, он каждому давал свободу и был готов честно снести все тяготы, проистекающие из этого. «Хорошим я, пожалуй, не был никогда, — подумал он, — медлительность никого не красит. Но злости мне тоже довольно часто не хватало».