Открытие мира

Голоса стихли, и в комнате остались только мама и Рита. Алька сидел, не понимая, что же здесь происходило: почему в комнате было так много незнакомых людей, почему они так суетились, кто был этот мужчина с ящиком и необыкновенными волосами и зачем все кричали Альке про какую-то явно несуществующую птичку, вылета которой, судя по всему, никто и не ожидал, только зачем-то хотели, чтобы Алька смотрел вперед. Еще он запомнил подошедшую к нему мать, что-то говорившую ему и гладившую его по голове, сестру, с улыбкой заглянувшую ему в лицо снизу вверх и что-то сказавшую, но тут от разнообразия впечатлений и одновременно нахлынувших мыслей на него снова начал надвигаться туман, звуки стали затихать, и Алька закачался, поплыл куда-то, унося с собой в памяти светлую картину комнаты, полоскание женских тел и необыкновенную фигуру кукольного человека с рыжим ореолом вокруг головы. Выход в свет состоялся.

Впоследствии ни мать, ни сестра не могли вспомнить этого эпизода из их жизни и удивлялись деталям, которые описывал Алька. Алька, в свою очередь, был поражен, как можно было забыть эту великолепную картину и рыжую шевелюру фотографа над клетчатым пиджаком. Как достоверный факт имелась фотография, привезенная из эвакуации, на которой Алька с влажными от слез широко раскрытыми глазами и полуоткрытым от удивления ртом сидит на кровати в одной вязаной распашонке, глядя чуть поверх объектива, и стыдливо прикрывает ладонью то, что и следует прикрывать мужчине, оказавшемуся без штанов. Как помнил Алька, стыд был здесь абсолютно ни при чем, потому что о штанах он тогда даже не подозревал; просто его покачивало со сна, и, чтобы удержать равновесие, он инстинктивно схватился рукой за первое, что попало под руку. Взгляд его был направлен чуть выше объектива именно потому, что он пытался поймать глазами обещанную птичку, а расширенные глаза и полуоткрытый от удивления рот явно подтверждали необычайность происходящих событий.

Но мать утверждала, что этот снимок был сделан еще до войны, в Харькове, и того, что Алька рассказывает, да еще в таких деталях, в его возрасте никто помнить не может – ему не было тогда и десяти месяцев, – так что, скорее всего, Алька что-то перепутал или даже нафантазировал. (Помнить, видите ли, нельзя, а нафантазировать можно!) По описанию Алькой комнаты все склонялись к тому, что, скорее всего, он помнит комнату в Харькове, но Альке почему-то казалось, что эта необыкновенная фотосессия проходила уже в бараке в Челябинске и женщины водили фотографа из одной комнаты в другую, радуясь его неожиданному появлению в эвакуационном бараке.

Возможно, что в его памяти эти комнаты его младенчества слились вместе, и все это происходило все же в Харькове, а женщины водили фотографа из квартиры в квартиру, – слишком радостными и праздничными выглядели они для эвакуационного барака, да и цветов в их мерзлой комнате в бараке никогда не было. Но он очень хорошо помнил само событие и, как оказалось в дальнейшем, многие другие события, чем неоднократно ставил в тупик взрослых. А позже он не раз обнаруживал, как легко сами взрослые забывают интересные и значительные события в жизни и как мало они доверяют вниманию детей, так что для него самого этот эпизод навсегда остался в памяти как первое явление ему мира и первое осознание самого себя.

Глава 2 Осознание мира

Осознание продолжалось.

Он ползет по большой кровати к стене. На стене висит небольшой махровый ковер с изображением берез и оленей в стиле примитивистов. Алька еще не очень понимает смысла рисунка, но очень любит гладить махровую ткань ковра, потому что она мнется под рукой и, если гладить ее по краям рисунков – копыто, или глаз оленя, или ствол дерева, – то они начинает шевелиться и двигаться под рукой, словно оживают…

…Его подносят к окну, показывая что-то за окном. По заиндевевшему стеклу в некрашеной раме стекает влага, а по краям и внизу у рамы стекло покрыто толстой влажной коркой льда. Лед и процесс таяния он видит в первый раз. Он начинает трогать лед пальцами, но мать убирает руку и уносит его от окна, объясняя, что этого делать нельзя, можно заболеть. Почему нельзя, если это интересно, и что такое «заболеть», он еще не понимает. Понимает только, что это что-то нехорошее и мать этого боится…

…Он снова ползет на четвереньках по кровати к стене. Кровать – это его плацдарм, его жилое пространство; она покрыта чем-то светлым и у изголовья ограждена подушками, чтобы Алька не ударился о блестящие металлические трубы на ее концах. Подползать к краю кровати нельзя, чтобы не свалиться с нее, сосать края подушек тоже нехорошо, хотя сосать приятно, потому что чувствуешь шероховатость ткани во рту и не так сильно зудят десны. Но по ней можно ползать от стены до края, запускать пальцы в кружевную накидку на подушках, подползать к спинкам кровати, гладить блестящие металлические трубки и даже бить по ним, тогда они звенят. Алька уже умеет ходить, но кровать продавливается под ногами, и поэтому он предпочитает передвигаться по ней на четвереньках.