Открытие мира (Весь роман в одной книге) (СИ)

— Ровно каравай из печи вынули… славно! — отозвался, улыбаясь и откашливаясь, Матвей, жадно, со свистом вздыхая всей грудью, так что георгиевский крестик закачался на гимнастерке. Отирая выступившие слезы, он протянул кисет: — Закуривай, Евсей Борисыч, солдатского.

Катькин отец тем временем примостился на порожке, у двери, и, не глядя на людей, точно не видя их, уставился в неосвещенный, черный угол риги. Старый картуз без козырька торчал на копне рыжих нечесаных волосищ. Давно не стриженная, медная, с какой‑то прозеленью, борода скаталась в овчинную рукавицу. Босой, в рванье и космах, темный лицом, Ося Бешеный был похож на домового.

По одному тому, что Матвей Сибиряк, войдя в ригу, не поздоровался и мать и Бубенец тоже не сказали ему ни слова, не ахнули, не заплакали, увидев его, — по одному этому Шурка догадался, что они уже встречались. Значит, он проворонил самое интересное. Всегда, когда возвращался в село кто‑либо с войны на побывку или по ранению, — бабы сбегались к счастливой избе, плакали и причитали, глядя на солдата, как на воскресшего покойника, расспрашивали про своих мужей и сыновей: не встречал ли, часом, кого там на позиции, не привез ли письмеца, не слышно ль чего про замирение и скоро ли мужиков станут распускать с фронта по домам? Потом к счастливой, шумной избе подходили старики, инвалиды, и начинались настоящие мужские расспросы, разговоры про войну, — только уши подставляй, всего наслушаешься.

Все это Шурка нынче прозевал, шатаясь попусту на Волге. Положим, не совсем попусту, скоро и он солдатом станет и обязательно выслужит георгиевский крест. Но ведь не мешало бы и ему, будущему солдату, послушать бывалого служивого, кое о чем украдкой спросить — пригодилось бы им с Яшкой, когда они побегут на войну. Может, и мамка оттого такая мертвая, что Матвей сказал что‑то страшное про отца.

Из жара Шурку кинуло в мороз. Он задрожал на своем приступке. И шапка и теплый ватный пиджак не грели. Остановившимися, испуганными глазами смотрел он на загнутые обшлага отцова пиджака и видел чистые, худощавые, не деревенские руки: они не ладили березовую новую ось для телеги, не щелкали громко крышкой серебряных часов, не выковыривали ловко из мха и брусничника темноголовые, с сахарными толстыми корнями «коровки», — руки были раскинуты в стороны, ладонями вверх, и пальцы не шевелились…

К счастью, Шурка подумал: если бы дяденька Матвей действительно сказал это невозможно страшное и непоправимое про отца, мать наверняка не сидела бы в риге, а выла без памяти в избе. Скорее всего, Матвей, как и другие приходившие в село на побывку солдаты, ничего не знал про отца, не встречался с ним на позиции, — потому мать нынче рассеянно — молчаливая, не заметила, что Шурка опоздал садить снопы и топить ригу.

Он немного воспрянул душой и пожалел только, что пропустил рассказы Матвея Сибиряка про войну.

Но тут заговорил Сморчок, и у Шурки появилась надежда, что еще не все потеряно.

Глава X О ВОЙНЕ И О МНОГОМ ДРУГОМ

— Слышу — воин явился. Стой, говорю, кто, где? Подавай его сюда!.. Все село обегал. В избе яишня стынет, а он… Ну, сказывай, сколько грехов на душу положил, злодей? Много германцев наубивал? — строго — весело спросил пастух, бережно наполняя свернутую кулечком бумагу солдатской махоркой и ласково косясь на Матвея. — По чистой, что ли?

— По чистой, Евсей Борисыч, только без рук, без ног выписывают доктора, — негромко сказал Сибиряк.

— Стало, опять с курносой в прятки играть? Никита Аладьин отозвался многозначительно:

— А вот это бабушка сказала надвое.

— Ты откуда знаешь, ведун? — вскинулся еще веселее Сморчок.

— Сорока надысь стрекотала на огороде.

— Спасибо белобокой за весточку… Нет, взаправду?

— А что ж? Может, и взаправду так, — согласился Матвей, усмехаясь.

Просунул в печь руку, достал уголек, не торопясь подул па него, прикурил и дал огня пастуху. И пока тот раскуривал свою цигарку, причмокивая от удовольствия, Матвей все держал красно — сизый уголек в больших бурых пальцах, словно спичку.

— А что ж, — повторил он, кинув уголек в печь, и на пальцы даже не подул, будто и не обжегся, — известно, война народ мучит, да уму учит.

Сморчок с сомнением покачал заячьей шапкой — ушанкой. Пересел на полено и широко, носками внутрь, раздвинул лапти. Веселое оживление как‑то сразу оставило его. На волосатое лицо легла обычная грустная задумчивость. Он перестал курить редкостную пахучую цигарку, она тлела, дымила попусту, зажатая в горсти.

— Какой ум! — вздохнул он. — Вся душа у народа в крови. Поздно за ум браться, когда тебя на погост несут.

— Ну, не каждого на погост.