Открытие мира (Весь роман в одной книге) (СИ)

Задрав вверх голову, Шурка разглядывает картины, придумывая по ним разные истории, пока не стало больно шее и мать не толкнула его в загорбок, приказывая креститься. Шурка молотит себя правой рукой по лбу, животу и плечам. Устает рука. Разве попробовать левой? А еще хуже вставать на колени и кланяться до самого холодного каменного пола.

Шурка размышляет, как избавиться от такого наказания. Дым ладана, копоть лампад и свечей начинают щипать глаза. Першит в горле.

Внезапно ему кажется, что в животе у него урчит. Он деловито ощупывает напуск матроски, прислушивается.

На клиросе певчие дерут глотки что есть мочи. Дьякон на амвоне, подняв выше головы руку с заложенным за два пальца парчовым полотенцем, ревет басом, как встречный пароход на Волге. Конечно, ничего не слышно, что делается в животе. Тем не менее Шурка всем своим взволнованным существом явственно чувствует знакомое, радующее: бу — бу — бу…

Так и есть, больно. Вот уж и под ложечкой прямо ножом режет. О — ох!

Страдальчески морщась и бережно поддерживая обеими руками живот, Шурка начинает часто оглядываться.

— Ну, чего ты? — тревожно спрашивает мать, отрываясь от моленья.

— Брюхо болит… до ветру смерть хочется…

Стойко выдерживает синие молнии рассерженных материных глаз. Физиономия у Шурки самая невинная. «Да, да, болит живот, — говорит она, и ничего тут не поделаешь».

— Ишь тебя не вовремя! Сказывала, объешься пряженцами! — шипит мать и легонько поддает под зад свободной рукой. — Иди… Да смотри у меня… сей минутой обратно.

Шурка врезается в толпу баб. Терпкие запахи нафталина, репейного масла, пота и дегтя обрушиваются на него. Стараясь не дышать носом и здорово работая башмаками, Шурка головой прокладывает себе дорогу. Подолы шерстяных сборчатых юбок хлещут его, кованые каблуки мужицких сапожищ грозят отщемить ступни.

Второпях налетает Шурка на медное блюдо церковного старосты, совершающего обход молящихся прихожан. Со звоном летят на пол грошики и копейки.

— Вот я тебя, стервец!

Но Шурка уже одолевает на паперти последние препятствия — каменных старух и нищих.

— Уф — ф!

Приветливо светит солнышко. Весело тараторят на колокольне галки. Звонко гремят в роще последние удары хлопотливых лавочницких топоров. Откуда‑то, должно быть с Волги, набежал гуляка — ветер и треплет густую листву могучих кладбищенских берез.

— А — ах! — вздыхает Шурка всей грудью.

Точно из затхлого, темного подполья вырвался он и никак не надышится, не насмотрится на этот обычный, но такой светлый, живой мир.

Так хорошо вокруг, что даже живот это чувствует, совестится беспокоить Шурку и перестает болеть.

Знакомые ребята, подобно Шурке, правдами и неправдами удравшие из церкви, толкутся за оградой на лужайке, свистят, пищат, смеются. Иные счастливцы уже грызут орехи, сосут леденцы, жуют прохладные мятные пряники.

— Кутью ел? — спрашивает, подходя, Яшка Петух; он в полосатой новой ластиковой рубашке.

— Нет.

— Э, дурак! Сегодня сорочины по дяде Игнату, забыл? Тетка Аграфена на паперти с кутьей стоит. Я четыре раза подходил… скусная, с изюмом. Двинем?

Шурка колеблется. Отведать сладкой кутьи он не прочь, но идти снова в душный церковный мрак не хочется.

— Черносливинки попадаются! — соблазняет Яшка.

Против чернослива устоять невозможно.

Они протачиваются вьюнами на паперть. У церковной двери стоит стиснутая молящимися, горбатая, грузная Аграфена, мощными локтями удерживая за собой выгодное местечко. Пот с нее так и льет. В руках она бережно держит глиняную плошку с вареным рисом, заправленным изюмом. Чайная ложка торчит в кутье. Чернослива что‑то не видать.

— Со дна поддевай, там черносливинки запрятаны, — шепчет Яшка и бывалым, решительным движением тянется за ложкой.

— Проходи, проходи, баловник… который раз прикладываешься, обжора! — сурово говорит Аграфена, прижимая плошку к горбатой груди.

— Обозналась, тетенька Аграфена, первый разик, ей — богу! — тоненько, не своим голосом, пищит Яшка. — Дай помянуть новопреставленную душу дяденьки Игната… Хо — ро — оший был мужик! — как взрослый, проникновенно говорит Яшка.

— Обознаешься тут… — сдаваясь, растроганно ворчит горбунья. Перекстись, поминальщик!

Петух быстро крестится и, загребая полную ложку кутьи, отправляет добычу в рот. Шурка следует примеру, норовя побольше поддеть изюма.

Приятели возвращаются за ограду. Шурка недовольно замечает своему другу:

— Наврал ты про чернослив!

— Наврал, — сознался Яшка. — Разве такая горбуша бедная черносливинок положит?.. Айда на Волгу купаться!

Они долго плещутся в воде, лежат на солнышке в горячем, похрустывающем песке, плоскими камешками «пекут блины» на спокойной глади реки. Шурка рассказывает Яшке со всеми подробностями про утреннюю рыбную ловлю, и зависть друга ему приятна.

В церковь они попадают к крестному ходу. Шурка с трудом разыскивает мать и встает позади нее. Она устала держать Ванятку на одной руке, почти не крестится, о чем‑то думает и не вдруг замечает Шурку. А заметив, набрасывается:

— Где ты пропадал? Вот постой, ужо…

— Я пропадал? — удивляется Шурка. — Да все время сзади тебя стоял!

— Что‑то не видно было.