Открытие мира (Весь роман в одной книге)

— Плохо, — сказал дядя Ося. — Не хочет ловиться на простой крючок, подавай ей серебряный.

— Д — да… От нефти рыба дохнет.

— И не говори. Скоро совсем переведется.

Не виделись мужики с отцом год, а разговаривали так, будто вчера расстались. Шурке даже стало немножко обидно за отца. Он сидел такой же рваный и грязный, как Саша Пупа.

Чтобы утешиться, Шурка, не стерпев, похвастался и лещом, и щукой, и окунями. Он заглянул и в чужие ведра. У всех было пропасть рыбы. Мужики жаловались по привычке: когда хаешь улов — рыбка лучше клюет. Вот Шурка нарушил эту примету и в следующий раз придет домой с пустом. Ему стало грустно.

Но тут Саша Пупа, бережно потушив окурок папиросы и спрятав его за ухо, спросил отца:

— Как там… в Питере?

— Слава богу, — важно сказал отец.

Он вынул серебряные часы и громко щелкнул крышкой. Мужики покосились на часы, и Шурка повеселел.

— Ах, Питер, Питер! — вздохнул Саша, жмурясь и улыбаясь. — Хоть бы одним глазком поглядеть на него еще разик…

Дядя Ося рассмеялся:

— А тебе, мытарь, не все равно, где пить — что в деревне, что в городе?

— Чудило! — воскликнул Саша Пупа, живо поднимаясь на коленки и взмахивая руками. — Да разве б я при деньгах стал пить? Боже мой!.. Да ты дай мне «катеньку»* — я человеком стану.

— Не одна «катенька» у тебя водилась, а толк какой?

Саша лег животом на траву, промолчал.

— Меня не обманешь. Д — да… Я, мытарь, все испробовал, — внушительно сказал дядя Ося, разглядывая свои перепачканные илом лапти. — И в приказчиках служил, и навоз ковырял, и по монастырям шлялся… Везде несладко. В городе — суета, в деревне — маета… Правду искал. С самим графом Толстым разговаривал… Ха! Тьфу! — злобно плюнул он. — Живи не скули — вот тебе и вся правда. — Он набил трубочку, крепко закусил ее и, не зажигая, принялся насасывать. — И чего люди бесятся? — пожал он плечами. — Не понимаю… По земле ходишь? Небо видишь? Ну и радуйся… Человек‑то на свет однажды родится.

— Да ведь жрать чего‑нибудь надо? — тоскливо протянул Саша Пупа, не поднимая головы.

— Ахти беда — в брюхе вода! — усмехнулся дядя Ося. — Ты что, белого пирога пожрешь, так два века проживешь? Да белый‑то пирог тебя по рукам, по ногам свяжет — не вздохнешь… Нет, я сам себе царь. Гол — да не вол. Я, мытарь, что хочу — то и ворочу… Так‑то!

Ваня Дух заговорил, как всегда, о земле. Не надо ему ни Питера, ни денег. Землицы бы досыта. Он выковырял подле себя комок глины, точно о ней и шла речь, мял комок пальцами, нюхал, и казалось, вот — вот сунет глину в рот и примется жевать. Шурка ждал, что отец расскажет, как Устин Павлыч обпахал их приречную полосу и как попадет ему за это сегодня. Но отец почему‑то не сказал. Он молча дымил в усы папиросой, кивал картузом, слушая торопливую бормотню Вани.

— Закосим луг скоро? — спросил он у Духа.

— Скоро… да не мы.

— Как так? — Отец растерял всю свою важность. Опять он показался Шурке рваным, грязным и жалким. — Это почему же?

— Глебовские откупили. По лишнему целковому содрал управляло.

— За наш луг?! Каждый год косим… Не давать!

— И не дадим.

— Эхма — а!.. — зевнул дядя Ося, поднимаясь. — Скосят — и вас не спросят.

— Ну, это мы еще посмотрим! — злобно оскалил зубы Ваня Дух.

Глава XX ШУРКА ЗАВИДУЕТ ГУСЯМ

Праздничный чай пили наскоро: Шурка устроился поближе к сковороде, на которой лежали пшеничные масленые пряженцы*. Он уписывал пряженцы за обе щеки, пока его не оговорили:

— Живот заболит. Хватит.

Вся в муке, растрепанная, мать выскакивает из‑за стола, от недопитой чашки, и с куском во рту летит к печи.

— Ай, батюшки, пироги забыла! Пригорели… чтоб их разорвало!

Она почти не спала ночь, готовя для гостей необыкновенные яства. Все, что скоплено было матерью за зиму и весну, припрятано в подполье, появилось на свет. И густо пахнет в избе, словно в Быковой лавке, мясным варевом, пивом, сдобным тестом. Ванятка кормит на полу обмусоленным кренделем кота. Рыжий хитряга только нюхает и мурлычет — сегодня и он сыт.

— Встанет нам эта тифинская в копеечку, — ворчит отец, поспешно хлебая с блюдца чай и раздраженно следя за быстрыми, ловкими движениями матери. — Навыдумывали — гоститься. Сколько одного винища уйдет! Опять же мясо, мука цену имеют.

— Сестрица Аннушка седни раз пять заглядывала, думала — поднесешь спозаранку, — говорит мать, гремя кочергой.

— Как же, разевай рот шире! Она ведро вылакает на даровщинку. Гостьюшка!.. Кабы не память братца Ивана, показал бы я, где порог, где дверь.

Отец сердито опрокидывает стакан, ладонью вытирает усы.

— Копаешься, матка! К шапочному разбору в церковь придем. Давно благовестили… Скоро ли ты там?

— Я сейчас. Одевайтесь.

Началась торжественная церемония одевания в «тифинскую» — престольный праздник тихвинской божьей матери. Отец пошел в чулан и принес праздничную, бережно хранимую с женитьбы одежду. Острый, едучий нафталин сразу перебил в избе вкусные запахи.