Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Поводя лисьей мордой, как бы принюхиваясь, он вежливенько попросил товарища солдата-председателя созвать на послезавтра, часиков на двенадцать, этот свой комитет или как он там называется, который п роти в у законно распорядился частной собственностью— землей и рощей. Тем временем они с генералом съездят в город, к уездному комиссару Временного правительства.

— Что-с? Может, не ездить?

— Хоть в губернию поезжайте, к самому Черносвитову, — ответил дядя Родя и обещал созвать заседание Совета в просимый день и час.

А когда Крылов вернулся из города, стало известно, что на Совет приедет сам уездный комиссар.

— Ну что ж, поглядим, послушаем уездную временную власть, — сказал, посмеиваясь, Митрий Сидоров, явившись на яблоневой ноге в село за новостями по обыкновению. — Мы ведь, едрена-зелена, тоже власть… и не временная, кажись.

— По деревням народу сказать, — придут, помогут, — многозначительно-кратко посоветовал Косоуров. — Да кто у них комиссаром-то? Лабазник Петька Савельев?

— Прогнали. Успел провороваться за весну, — отвечали всезнающие. — Школьный инспектур, набольший учитель какой-то сменил купчишку-хапугу, дьявол их разберет.

— Ха! Всяк себе хорош.

— А нам-то что? У нас правое дело: чужого не берем, своего не отдаем!

— Да уж кукиш получишь, хо-хо-хо!

Поразительно, мужиков теперь вовсе не пугал приезд Крылова. А совсем недавно они поди как стращали генералом друг друга. Когда же мужики успели перемениться? Шурка и не заметил. Да, может, они и не менялись, всегда были одинаково отчаянными, бесстрашными. Болтали прежде, дразнились, только и всего. Эвон, погляди, уездного начальства не боятся, одно любопытство и зубоскальство. Не зря, должно, говорится: мал у человека язык, а ворочает горы.

Какие горы будут ворочать завтра языкастые мужики-революционеры? Или обманет поговорка, не сбудется?

Шурка прилетел в тот день в усадьбу тотчас после чая. Дядя Родя в гимнастерке с крестом и медалями, сразу став выше, зеленым знакомым дубом собирался пораньше в село, на Совет. Из города еще никто не приезжал, Крылов и управляющий-приказчик не показывались. У скотного двора толпились снохи Василия Апостола. Они почему-то не пошли нынче в поле. И пленные не работали, покуривали табачок на крыльце людской, как в воскресенье. А ведь ни баб дедка Василия, ни пленных нынешнее дело как будто не касалось. Чего же они в будни прохлаждаются, точат лясы? И о чем эти лясы, интересно знать? Обрадовались, что старшого на них нет. Одна Тася, постояв, послушав родню, спохватилась, перевязала живо платочек и побежала полоть лен. И была она, тонкая, загорелая, с белой головкой, как ромашка на лугу.

Еще в усадьбе Трофим Беженец старательно смазывал колеса у господского тарантаса. Далеко вкусно пахло дегтем. Трофим вынимал из большого, перепачканного кувшина-дегтярника палку с навернутой ветошью, крутил это макало, чтобы не пролить капли, и густой деготь тягуче, блестяще-жирной, темной лентой свисал и не успевал коснуться земли, туго свертывался вместе с тряпкой в лаково-черный бугор. Беженец так быстро, ладно совал его в железную втулку, что даже лишек не проливался. Трофим подхватывал его палкой, тряпкой и мазал лишком ось, чеки, всякие гайки, шкворни, чтобы добро не пропадало зря.

В окошко высунулся Василий Апостол.

— Бабы, нету на вас бога! — простонал он, дергая себя за косицы бороды, занявшей пол-окошка. — Ить четверг седня, не праздник… Марш отселева!

Снохи послушались, тронулись со скотного двора, а на гумне сызнова остановились, разбалакались, жинка Беженца, слышно, пела за троих.

— Арбайтен! — крикнул дед пленным. — Оглохли? Арбайтен!

Те оглянулись, тронули длинные козырьки австрийских кепок, приложили к ним ладони, отдавая деду честь и, улыбаясь, что-то отвечая по-немецки, чего не только дед, но и ребята не поняли, сунулись опять в свои кисеты.

Дед плюнул, захлопнул окошко.

— Скорехонько разладилась машинка, — сказал Яшкин отец. — В усадьбе, Александр, Яков, как в государстве: мы скажем, хозяина нет.

— Почему нет? Мы хозяева! — хорохорясь, ответил Петух.

— Нос не дорос, — дернул его отец за веснушчатое курносье.

Он, дядя Родя, и вида не подавал, что ему, может, тоже как всему усадебному народу, не по себе. Он казался насмешливо-веселым, как раньше, когда была жива тетя Клавдия. Дорогой все дразнил Яшку и Шурку, что не поспеть им, горе-писарям, нынче за народом, мозоли на пальцах натрут до крови, и бумаги на протокол не хватит.

Ребята кипели от желания поскорей схватиться за дело и важничали от предстоящих больших своих обязанностей. Их ничто не путало, не беспокоило, все только радовало. Шутка ли, денек-то какой намечается: сам председатель Совета обещал разрешить им сесть за стол, рядышком с депутатами, чтобы ловчее было писать протокол карандашами Фабера, неслышно-мягкими, черными-пречерными, сбереженными за зиму в школьных сумках, в пеналах.