Открытие природы: Путешествия Александра фон Гумбольдта

Боливар появился на свет в 1783 г. в одной из богатейших креольских семей Каракаса. Семейство могло проследить свой род до другого Симона де Боливара, высадившегося в Венесуэле в конце XVI в. С тех пор семья процветала и теперь владела несколькими плантациями, шахтами и изящными особняками. Боливар покинул Каракас после смерти молодой жены от желтой лихорадки всего через несколько месяцев после их свадьбы. Он страстно любил жену и, желая изжить горе, пустился в большой тур по Европе. Он приехал в Париж примерно в одно время с Гумбольдтом и предался пьянству, азартным играм, распутству и спорам на ночь глядя о философии Просвещения{687}. Смуглый курчавый брюнет с ослепительно-белыми зубами (предметом его особой заботы), Боливар одевался по последней моде{688}. Ему нравилось танцевать, и женщины находили его чрезвычайно привлекательным.

Когда Боливар посетил Гумбольдта в его съемной квартире{689}, переполненной книгами, дневниками и южноамериканскими зарисовками, он увидел человека, завороженного его родной страной, человека, который без устали говорил о богатствах континента, неведомого большинству европейцев. Пока Гумбольдт рассказывал о гигантских порогах Ориноко и величественных пиках Анд, о высоких пальмах и электрических угрях{690}, Боливар понимал, что еще ни один европеец никогда не описывал Южную Америку в столь живых красках.

Они беседовали также о политике и революциях{691}. Оба были в Париже той зимой, когда короновался Наполеон. Боливара потрясло превращение его героя в деспота и в «лицемерного тирана»{692}. Но в то же время Боливар видел, как Испания борется с натиском амбициозной наполеоновской армии, и начинал задумываться о том, как эти изменения в распределении сил в Европе могут повлиять на испанские колонии. Когда они обсуждали будущее Южной Америки, Гумбольдт настаивал, что, когда колонии созреют для революции, их некому будет возглавить{693}. Боливар возражал, что народ, решивший драться, будет «силен, как Бог»{694}. Боливар уже начал размышлять о возможности революции в колониях.

У обоих было глубокое желание увидеть, как испанцев изгонят из Южной Америки{695}. Гумбольдт находился под впечатлением идеалов Американской и Французской революций и также выступал за освобождение Латинской Америки. Сама концепция колонии, доказывал Гумбольдт, была глубоко аморальна, и колониальное управление было «сомнительным управлением»{696}. Когда он путешествовал по Южной Америке, Гумбольдт с удивлением выслушивал восторженные речи о Джордже Вашингтоне и Бенджамине Франклине{697}. Колонисты говорили ему, что Американская революция дала им надежду на будущее, но в то же время он также видел расовое недоверие – бич общественного строя Южной Америки{698}.

Целых три столетия испанцы сеяли в своих колониях классовую и расовую подозрительность. Зажиточные креолы, Гумбольдт не сомневался, предпочтут испанское управление, нежели необходимость делиться властью с метисами, рабами и туземцами. Он опасался, что в случае чего они лишь учредят собственную «белую» рабовладельческую республику{699}. По мнению Гумбольдта, эти расовые различия так глубоко въелись в социальную структуру испанских колоний, что они не были готовы к революции. Бонплан, правда, был более оптимистичен и поощрял зарождавшиеся у Боливара идеи, причем с такой настойчивостью, что Гумбольдт заподозрил, что Бонплан сам обманывается подобно пылкому молодому креолу{700}. Впрочем, спустя годы Гумбольдт вспоминал, что они «торжественно обещали независимость и права Новому континенту»{701}.

Хотя Гумбольдт весь день был окружен людьми, но при этом сохранял эмоциональную отстраненность. Он быстро выносил суждения о людях, слишком быстро и неделикатно, что сам признавал{702}. Ему была, без сомнения, присуща склонность к Schadenfreude[14], и ему нравилось разоблачать чужие оплошности{703}. Всегда находчивый, он нередко увлекался, выдумывая уничижительные прозвища или сплетничая за спиной людей. Сицилийского короля, к примеру, он прозвал «макаронным королем»{704}, а одного консервативного прусского министра – «ледышкой»{705}, от чьей холодности у него якобы возник в правом плече ревматизм. Однако, как считал его брат Вильгельм, за честолюбием, неугомонностью, острым языком Гумбольдта в действительности скрывались мягкость и уязвимость, которые мало кто замечал{706}. Как объяснял Вильгельм Каролине, при всем стремлении Александра к славе и признанию ни то ни другое не сделало бы его счастливым. Во время своих путешествий он был переполнен радостью от созерцания природы, но теперь, вернувшись в Европу, снова почувствовал одиночество.